Хамсин

Рано утром в пустыне Сахара стоял поджарый одногорбый верблюд с мощными зубами размером в человеческие пальцы. У него был закрыт рот и глаза, оснащенные специальной мембраной. Веки с двойными ресницами были опущены. Верблюд был усохшим в половину, но еще мог неделю продержаться за счет скудного жира в горбу. Зато потом он все наверстает. Выпьет за двадцать минут двенадцать ведер воды.

Он стоял с сомкнутым ртом, не чувствительным к боли. И никакими помехами для вкуса не были колючки опунции. Каменные мозоли на груди, запястьях и локтях давали ему возможность отдыхать на обжигающем песке в любое время. Его подготовленные ноздри были практически закрытыми. Пропускающими только молекулы воздуха. Верблюд спокойно смотрел на маленькое облако по центру горизонта, которое на глазах превращалось в черно-багровую тучу.

Ровно в 8 утра в Rishon LeZion вошел Хамсин в резиновых сапогах и куфии из стопроцентной шерсти. Он нес в руках охапки песка. В этот раз не из Аравийской и Синайской пустынь. Песок все время сыпался, терялся, залетал в открытые окна и ложился ровным слоем на паркет. Дети усаживались на нем рисовать, выводя палочки пухлыми пальцами. Он был бледных цветов: цвета верблюжьей шерсти и дынной груши. С запахом иерихонской розы, которая уже никогда не увидит воду, чтобы превратиться в зеленую.

Небо осталось еще с зацепками после уходящих звезд. Эти места старательно доцарапывал песок. Словно катался по небу на остро заточенных коньках.

Все машины ехали с включенными фарами. Были закрыты аэропорт Сде-Дов в Тель-Авиве и аэропорт в Хайфе. Работал только международный Бен-Гурион, который вчера их так гостеприимно принимал. Президенту Бараку Обаме пришлось сократить свой первый визит в Израиль… А все из-за песчаной бури…

Люди, оказавшиеся на улице, дышали через платок. Ветер выжимал несколько сотен килограммов. Недаром всю зиму сидел на тренажерах. Пыль поднималась до середины самого высокого Тель-Авивского здания, круглой 49-этажной башни, пытаясь ее свалить. Было очень душно и тревожно. Словно песок распространял некую нервозность, как какой-то опасный вирус.

И Ладе стали понятны слухи, что если совершить убийство в Хамсин – срок дают поменьше. Она тоже поймала себя на желании кого-то придушить.

Ветер был такой силы, что одной левой поднял стол на балконе и норовил перекинуть его через перила. Выбросить вниз с девятого этажа. Стулья перемещались самостоятельно, как марионетки, и они выскочили, чтобы их сложить. Тут же легкие до половины наполнились сахарской пылью.

А потом включили телевизор, и экран засветился страшным фильмом о человеке, заживо погребенном. Он маялся в своем гробу. Лада маялась в своем… Ей было невыносимо холодно, и она сидела в высоких гольфах до бедра, домашнем коротком платье в метельчатые фуксии и в Димкином реглане. Реглан ей был как пальто.

– Дим, переключи.

– Сейчас, только послушаю, что ему говорят по телефону.

Прошло полфильма, а они продолжали его смотреть… Как заколдованные. Словно кто-то подсадил их на эту жуткую историю. Привязал, не давая возможности ничего изменить. У человека закончился газ в зажигалке и почти сел телефон. Он медленно умирал страшной смертью. У их любви уже тоже не было огня… И смерть ее была длинной и мучительной…

У соседей сверху был Брит-Мила и несколько минут невыносимо кричал ребенок. Шел восьмой день от его рождения, и десять мужчин склонились над еще худеньким и несмышленым малышом. Сандак, один из самых почетных гостей, держал ножки, а моэль делал надрез в крайней плоти остро заточенным лезвием с двух сторон. Потом специальной трубкой отсосал кровь и щедро обсыпал весь орган толстым слоем мелко истертого в порошок перегнившего дерева – пульвером. Все торжественно сказали: «Мазаль тов!» и дали ему имя Песах в честь обрезания в Песах. Ребенок медленно засыпал, убаюканный соской, смоченной в вине.

Лада все это время молилась в унисон с его матерью. Молитвой, которую знают все женщины, потому что та записана на поперечно-полосатой мышечной ткани сердца. И раскачивалась в стороны по тому же принципу, что и она.