Хан Ядыгар, ближник Ивана Грозного

– Ну, хорошо, хорошо, – все же она сдалась. – Брала я тебе в тот музей на побережье еще сопливым крохой. Путевки тогда заводской профсоюз выдал на семью на юг. Мы с отцом твоим, как только отпуска дождались, сразу же к морю махнули. Тебе тогда почти два годика было и поди и не помнишь ничего. В поезде все тяю и тяю просил, как заведенный. Надувшись же чаю, сразу засыпал, как маленький барсучок, – вспоминала мама, задумчиво теребя длинный локон у виска. – Около музея того мы, кажется, на третий или четвертый день отпуска оказались. Это отец твой все зудел и зудел, что надо хоть в музей какой зайти. Видите ли ему надоело целый день на пляже валяться! На пляже, у моря, представляешь? – возмущение послышалось в ее голосе. – Ну, и потащил меня в этот чертов музей. На старой площади он был, в сотне метров от автобусного вокзала. Здание все обшарпанное, с осыпающейся штукатуркой на стенах и потолке. Я все боялась, что оно прямо сейчас развалиться. А этот дурень туда нас тянет…

Мне уже начало казаться, что в этой мешанине слов и образов из маминых воспоминаний я утону, но ни на йоту не приближусь к разгадки истоков своей страсти. «У-у, черт! Площадь, вокзал, штукатурка, музей… Когда же будет то, что надо?». К счастью, мое нетерпение не осталось не замеченным и прозвучала то самое название картины «Штиль».

– Я же тебя на секундочку оставила, посидеть на скамейке. А там эта проклятущая картина… Штиль, чтоб ее разорвало! – она плюнула на пол и тут же выхваченной откуда-то тряпкой начала затирать слюну. – Я же и не думала, что так будет. Посадила тебя на скамеечку, значит. Леденец тебе в кулачок зажала, чтобы не хныкал. Вот… Сами же с Ленкой, сестрой, отрез на платье разглядывать начали.

Меня от нетерпения начало уже немного потряхивать. Понимание того, что еще немного и я все узнаю, бросало меня то в пот то в дрожь. «Значит, мальцом я тогда совсем был. Поэтому, похоже, ни черта и не запомнил! Б..ь…! Получается, я был в одном шаге от нее… Я был в каком-то шаге и ничего не помню!». Дикое сожаление об этой утраченной возможности прикоснуться к картине словно раскаленные угли жгли мое нутро.

– … Через какую-то минуточку поворачиваюсь к скамеечке, а тебя и след простыл, – мамин голос, казалось, пробивался ко мне через слой ваты, то затихая то становясь громче. – Боже, как я тогда заорала. Я, Дениска, орала, как пожарная сирена. Обложила матюгами и отца твоего, и дуру Ленку, и смотрителей музея. Они все носятся вокруг меня, а я ору не переставая дурным голосом. Кричу, что если мне моего малыша сейчас не приведут, я буду жаловаться… и в милицию, и в ОБХСС. До самого Брежнева обещала дойти. Вот какая я была, – продолжая рассказывать, мама чуть улыбнулась. – Милиция приехала, а где-то через час и тебя нашли.

Я замер. «Вот-вот, то самое».

– Лежал ты в каком-то пыльном углу, где у них тряпки, ведра и швабры хранились. Калачиком свернулся и глазенками своими поблескиваешь. Махонький такой, беззащитный, – судя по повлажневшим глазам мама, готовилась всхлипнуть. – Лежишь и леденец свой посасываешь. А сам весь мокрехонький…

Ерзая на стуле, я едва не навис над мамой. «Ну, ну, что еще? Лежу в каком-то закутке с леденцом? Мокрый. Обоссался, поди, от страха. Еще то что?».

– Описался, подумала сначала. Напрудил в штанишки и все, дел то. Э-э, нет, Дениска, не писался ты, – мамины слова меня насторожили. – Я же тебя на ручки когда схватил, то не мочу почувствовала. Другим чем-то пахло. Словно водорослями или тиной какой дохнуло от твоих штанишек и рубашки. Дома уже, когда стала тебя переодевать, увидела, что ты в кулачке своем что-то зажал. Хотела я посмотреть, а ты тут же в крик. Орать принялся еще почище меня. Ночью лишь, когда ты уснул, мне удалось разжать твой кулачок.

Мое внимание уже едва не звенело от напряжения. «Да, меня сейчас удар хватит. Давай, давай уже, говори!».

– Словом, вот, смотри, – мама протянула мне на ладони крохотную ракушку с завитушками. – Вот это у тебя было зажато в кулачке.

С трепетом, почти мистическим ощущением, я взял витую раковину в руки. Не знаю чего я ожидал? Просветления, ответа на все свои вопросы… Но ничего этого не было! Это был всего лишь красноватый перламутровый комочек, многослойные завитушки которого не будили во мне совсем ни каких воспоминаний.

Большего от мамы добиться я не смог. Все те вопросы, что терзали меня много – много лет, вновь оставались для меня без ответа. «Ха-ха-ха. Снова вылезли эти два извечных русских вопроса – «кто виноват? и «что делать? Б…ь... Хотя, кто виноват, вроде бы ясно. Источник всего эта чертова картина! Эта картина, что преследует меня с того памятного дня! Все дело в этом кусочке холста с масляными красками… Подожди-ка, а я ведь знаю и что делать…». Годами зревшая во мне мысль, вдруг оформилась в совершенно ясное и конкретное желание. «Нужно поехать в этот проклятый музей и во всем окончательно разобраться! Разобраться раз и навсегда! Точно! Нужно оказаться именно в том месте, где меня нашли почти тридцать лет назад».