Хан Тенгри с севера. Негероические записки

За завтраком я едва смог осилить жидкую кашу. Боль была не шуточная, и мои утренние иллюзии развеялись, как дым. После завтрака я отправился к лагерному доктору, абсолютно не представляя себе, чем он может мне помочь. Доктор выслушал меня с философским спокойствием, одобрил приём антибиотика и порекомендовал мне закусывать каждую таблетку антибиотика таблеткой парацетамола. При этом он не без труда нашёл мне четыре парацетамолины, и протянул их с видом человека, отдающего самое дорогое.

С профессиональным интересом он осмотрел упаковку моего антибиотика, необычайно оживился и сказал, что это – антибиотик четвёртого поколения, и он, доктор, держит его в руках впервые! «Эта штука,» – сказал он – «убивает всё, что шевелится!» «Вместе с пациентом», – подумал я про себя... «Доктор,» – я поплотнее уселся перед ним и заглянул ему в глаза – «как, по-вашему, я могу завтра выйти на гору?» Классическая сцена: «ДОКТОР СКОЛЬКО МНЕ ЖИТЬ ОСТАЛОСЬ...»

Доктор смотрел вверх и в сторону. «Вы же взрослый человек,» – в его голосе слышалось чуть различимое раздражение – «должны сами понимать: у вас – воспаление, гной, и всё это в верхней челюсти. Рядом мозг, между прочим. А брать на себя риск, или не брать, и какой именно риск – это ваше решение. С профессиональной точки зрения, я не рекомендую вам идти на гору».

Доктор был, безусловно, прав своей докторской правотой, но у меня правда была своя – восходительская. «Так я ведь, доктор, не разрешения у вас прошу, а информации. Шансы свои знать хочу. У вас же опыт есть. Может вы такие случаи уже видели. Я вот думаю пойти на гору, продолжая принимать антибиотик. Как это, по-вашему?» – я пристал к нему, как банный лист, но доктор только морщился, словно зубная боль была у него, а не у меня... «Не знаю, не знаю. Это же – высота, с ней ничего нельзя знать наперёд. И, между прочим, антибиотик не уничтожает полностью болезнетворный очаг. Он лишь задавливает воспаление, а когда вы прекратите его принимать, то под действием высоты оно может возобновиться. Так что, может случиться всё, что угодно,» – решительно сказал он, и я понял, что разговор окончен. Ладно, решил я для себя. Если к завтрашнему утру боль утихнет – пойду на гору, продолжая принимать антибиотик. Вон, моя жена в своё время два шеститысячника сделала на антибиотике.

Погода тем временем улучшилась, проглядывало солнце, и я, прихватив фотоаппарат, отправился гулять в верховья ледника. Впервые, с моего прилёта сюда, «большая цель» не стояла передо мной, и я просто гулял, наслаждаясь видами и абсолютным безлюдьем. 

Величественные стены запирали Северный Иныльчек на востоке, а с крутых боковых долин на его спокойную поверхность вываливались хаотические нагромождения льда и снега.

Кажется, даже район Эвереста уступает Центральному Тянь-Шаню в суровости и первозданности пейзажа. Хан Тенгри развернулся ко мне другой стороной. Где-то там, в районе пика Чапаева, упорный Володя бредёт сейчас сквозь взметаемые ветром колючие вихри снега.

Спокойное равнодушие воцарилось в моей душе. Я опустился на большой, чуть подогретый солнцем камень.

Пора кончать эти заигрывания с высотным альпинизмом, подумал я. Не моё это дело, да и не везёт, чего ж мучаться? Есть масса гор пониже и масса интересных маршрутов. Что это за цифра такая – 7000? Почему мне так уж важно пересечь именно эту черту? Только потому, что когда-то мне это казалось невозможным, а теперь кажется возможным? А если и вправду невозможно? И вообще, вот я бегаю тут вверх-вниз, жумарю и дюльферяю километры верёвок, не поставив при этом ни одной станции и не завязав ни одного узла. Даже верёвку мы с собой ни разу не взяли – так и валяется в углу палатки. Зачем мне это? Только ради цифры?

Я вдруг понял, что моя мечта о семи тысячах умерла, но осталось ясное чувство долга. Я не могу вернуться домой с пустыми руками. Я просто ОБЯЗАН подняться хотя бы до седловины... О! А вот это – показательная оговорка. Такую фразу нельзя произносить, ни при каких обстоятельствах. Тот, кто произнёс «только до седловины», тот и поднимется только до седловины. Я поморщился, пытаясь загнать обратно вредную мысль, но – слово не воробей, как известно.

Я, не спеша, побрёл обратно. В небе кипело варево из облаков всевозможных форм и размеров, и было неясно, во что всё это выльется к концу дня. Физически я чувствовал себя отлично. Одышка прошла. Может быть, всё ещё получится?

Обед поверг меня в депрессию. Жую и плачу – боль дикая! Куски мяса я заглатываю целиком, как удав. Базовый Лагерь – большая деревня, где все со всеми знакомы и все осведомлены о планах друг друга. Раз двадцать мне приходится объяснять, где Эяль и почему я остался в лагере. На меня смотрят печальными глазами и хлопают по плечу, мол «ничего, ничего...» Завтра эти люди уйдут на гору, а в базу спустятся другие и всё начнётся сначала.

Какая тоска!