Хан Тенгри с севера. Негероические записки

Выход на купол «Петьки», оказался абсолютно бесконечным. Выше шести тысяч метров нам перекрыли какой-то краник в организме. Мы продвигались плотной группкой, периодически, по самочувствию, меняя лидера и буквально выгрызая у высоты метр за метром. Усилия были просто чудовищными. От каждого шага пупок развязывался. В какой-то момент я обратил внимание, что издаю стоны. Мне это показалось неприличным, и я умолк, но, когда мои друзья подтянулись ко мне поближе, я с изумлением услышал, что и их продвижение сопровождается такими же тяжкими стонами. Хождение на этой высоте принципиально отличается от хождения ниже 5000 метров. В «низких» горах, идя вверх, ты просто вгоняешь себя в определённый, подходящий тебе темп, в котором можешь, не останавливаясь, идти почти сколько угодно. Дыхание подстраивается под твои шаги – определённое количество вдохов-выдохов на определённое количество шагов. В районе 6000 метров это становится невозможным. Пытаясь подстроить дыхание под шаги, ты просто переходишь на какое-то мучительное топтание на месте. Вместо этого у меня выработалась другая тактика. Я делаю от 10 до 15 довольно энергичных шагов на том запасе кислорода, который находится у меня в крови. Когда по слабости, разливающейся по телу, я чувствую, что запас иссяк, я останавливаюсь, опираясь на ледоруб, и долго усиленно дышу, пока силы не возвращаются ко мне. Если мне удаётся проходить 14-15 шагов подряд – прекрасно! На крутых участках или в глубоком снегу мне приходится останавливаться каждые 5-6 шагов.

В 19.30 мы выходим на северную вершину Чапаева. 6150 метров. В мягких вечерних лучах перед нами открывается пейзаж фантастической, первозданной красоты. Хан Тенгри возвышается над седловиной во весь свой исполинский рост.

Глядя с пика Чапаева на его бесконечные скальные склоны, понимаешь, что лишь отсюда, с лежащей у наших ног седловины, и начинается настоящее восхождение. Всё, что было до этого, весь этот тяжёлый, упорный труд, всё это харканье кровью, было лишь прелюдией к тому главному дню, который, даст бог, нам только лишь предстоит прожить. Хаос величественных и суровых горных хребтов простирается к югу от Хан Тенги. Я пытаюсь отыскать знакомый контур Победы, но мне это не удаётся, хотя, мне кажется, она должна быть видна отсюда.

Плоский снежный купол, на котором мы находимся, переходит на юге в ажурный снежно-ледовый гребень, ведущий к главной вершине пика Чапаева. Скользя взглядом вдоль этого острого хребта, со сбитыми набекрень пушистыми карнизами, я вспоминаю свою наивную идею – пройтись до главной вершины на акклиматизационном выходе. Какое там! Отсюда это выглядит серьёзным техническим восхождением.

Северная вершина обозначена воткнутым в снег ледорубом раритетного вида. Эдакий дедушка всех ледорубов. Мы фотографируемся возле него и начинаем длинный спуск на седловину, увязая по колено в пушистом снегу. Два долгих часа потребовалось нам, чтобы спуститься к палаткам третьего лагеря. Мы были настолько измотаны, что даже спуск превратился для нас тягостную пытку.

Спустившись с Чапаева, мы подошли к тому месту, где от южных киргизских пещер на седловину поднимается натоптанная тропа и тянется вдоль всего гребня, через третий лагерь, к подножию вершинной башни Хан Тенгри. Тропа эта траверсирует гребень по южной стороне, подальше от чудовищной величины карнизов, свисающих на северную сторону. Единственное, что меня волновало, когда я переставлял заплетающиеся ноги по этой местами весьма узкой тропе, это – не споткнуться от усталости и не улететь вниз. Туда, где волнистый, молочного цвета снежный склон теряется в подёрнутой сумерками глубокой долине.

У палаток нас встретил Вадик Попович и напоил горячим компотом. После выпитой кружки, я почувствовал, что все мои внутренности, сморщенные, как промороженная перуанская мумия, расправляются и наливаются жизнью. Способность смотреть и восхищаться увиденным возвращалась в меня, как вода в пересохшее русло.

Солнце висело над самым горизонтом, и прямо против нас возвышалась выкрашенная в закатное сочетание голубого и розового тяжёлая громада Победы. Я смотрел на всю эту неимоверную панораму и думал, что, быть может, только перенесенные страдания позволяют природной красоте проникать в нас на необходимую глубину, затрагивая самые чувствительные и тонкие струны. Сытое любование никогда не сможет вызвать в нашей душе такой же пронзительный отклик.

И случилось чудо. Нависающая над нами скальная башня Хан Тенгри на считанные секунды налилась кровью, запылала глубоким мраморным пламенем и тихо угасла, погружаясь в глубокую тень наползающих сумерек. Мы стояли, пораженные величием увиденного, судорожно сжимая в руках бесполезные и нелепые свои фотокамеры. Я рад, что не успел умертвить это ни с чем не сравнимое воспоминание, пришпилив его к жалкому клочку глянцевой бумаги.