Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник)

Однажды я обернулась и заметила в дверном проеме Конрада. Он смотрел на меня, и что-то проскользнуло между нами – не совсем любовь, но нечто близкое к ней. Этому не было названия. Возможно, своего рода взаимопонимание.

– Пора спать, Беллс, – произнес он.

Теперь я обнаружила, что снова испытываю потребность двигаться. Кроме того, я не могу лечь. Струи воды наставили синяков на ногах и спине, и легкое прикосновение простыни причиняет боль. Я и есть заставляю себя с трудом, но понимаю, что нужно. Кто знает, сколько я пробуду в Диких землях, прежде чем разведчики меня найдут? А если нет? У меня нет ничего, кроме тапочек и хлопчатобумажного комбинезона. А вдоль замерзшей реки возвышаются сугробы. Деревья голые и замерзшие, животные попрятались.

Возможно, я умру через два-три дня. Но лучше погибнуть в мире, который я всегда любила, – даже теперь, после его попыток меня сломать.

Но вестей до сих пор нет. Три дня, четыре, пять… Разочарование делается удушающим и терзает непрестанно. Уже шесть суток меня окружает молчание. Томас не дает о себе знать, и я начинаю терять надежду. А если его разоблачили? На седьмой день меня охватывает гнев. Томас забыл про меня!

Мои синяки превращаются в звездные вспышки, взрывы невероятных оттенков, желтых, зеленых и фиолетовых. Я не волнуюсь и не злюсь. Энергия, которую я черпала в мыслях о побеге, покинула меня. Пропадают все желания.

Меня переполняют мрачные мысли. Томас никогда не собирался помогать мне. Планирование побега, плетение веревки, разведчики – пустые грезы и дурацкие фантазии…

Теперь я валяюсь на койке и встаю лишь тогда, когда нужно облегчиться или если сквозь узкую щель в двери просовывают поднос с едой.

И я застываю. Под маленькой пластиковой миской с макаронами, слипшимися в комок, лежит бумажный прямоугольник. Записка.

Томас написал ее большими буквами. «СЕГОДНЯ НОЧЬЮ. БУДЬ ГОТОВА».

Меня мутит, и я пугаюсь, что заболела. Сама мысль о том, чтобы покинуть тюремные стены, это помещение, кажется противоестественной. Что я знаю о Диких землях и о сопротивлении? Когда меня арестовали, я лишь начинала участвовать в движении…

Я мечтала о побеге одиннадцать лет, а теперь, когда час наконец-то пробил, я медлю.

Тогда

Сперва я не поняла, что исцеление не сработало.

Меня поместили в мою прежнюю спальню в родительском доме, запретили видеться с друзьями, покидать комнату без разрешения и без сопровождения Кэрол. В общем, я практически умерла. Я вставала с постели, шаркая, брела в душ, смотрела однообразные новости, слушала тупую музыку по радио. Вот что означает исцеление: ты попадаешь в аквариум и вечно кружишь по нему.

Я помогала родителям и заново подала заявление в колледж, поскольку прежнее решение о приеме аннулировали из-за моих приключений в Бостоне. Еще я написала массу писем с извинениями в бесчисленные комитеты. Без внимания не остались публичные должностные лица, соседи и безликие бюрократы с длинными бессмысленными титулами.

Постепенно я вновь получила подобие свободы. Я могла посещать магазины и гулять на пляже. Мне разрешили встречаться с некоторыми старыми друзьями. Время текло, а сердце лишь глухо ухало у меня в груди.

Спустя шесть месяцев портлендский комитет эвалуации постановил, что я готова получить пару. Тогда как раз подписали Акт брачной стабильности, и система начала развиваться. Мы с матерью отправились в ЦОПО («Центр организации поисков и образования»). Впервые после Бостона я ощутила некий интерес. Только он имел тревожный оттенок. Это было нехорошее возбуждение, от которого у вас ноет под ложечкой, а во рту появляется привкус рвоты.

Страх.

Я не помню, как мне вручили тонкую папку с моими результатами, но в памяти отпечаталось, как мы покинули здание и влезли в машину. Я сумела заставить себя открыть эту папку. Кэрол тоже была с нами – ждала на заднем сиденье.

– Ну, кого выбираешь? – спросила она.

Но я не могла прочитать имена: слова плясали у меня перед глазами. Буквы расплывались, уползали со строчек, а каждая фотография казалась совокупностью абстрактных форм. На мгновение мне почудилось, что я свихнулась.

Но затем я дошла взглядом до восьмой рекомендованной пары, Конрада Хэлоуэя. Вот тогда я поняла, что действительно схожу с ума.

Фото было то же самое, что на его удостоверении личности, которое я хранила у себя в комнате, засунув в носок и запрятав в ящик с нижним бельем. Я разобрала основные факты его жизни: где родился, какую школу закончил, разнообразные достижения, места работы, подробности о семье, а также психологический и социальный уровни стабильности.

Меня вдруг встряхнуло, как будто душа моя, которая пылилась и пребывала в бесполезности, наконец пробудилась. В один миг все мгновенно заработало: сердце колотилось, грудь напряглась, а легкие сжимались.

– Он, – произнесла я спокойно.

И показала, ткнув пальцем ровнехонько в переносицу, между глаз. Фотография была черно-белая, но я прекрасно помнила его глаза, светло-карие, как скорлупа лесного ореха.

Мать нагнулась к странице.

– А он не староват?