Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира

Когда Айрис поняла, что Рэй чувствует, она попыталась успокоить его: «Бедный. Мне очень больно, если ты считаешь, что я хотела чего-то подобного. Прошу тебя. Бедный мой». Несмотря на ее заверения, его тревога не утихает: «Он думал, что она хочет Морела, несмотря на все сказанное, она ничего с ним не сделает, но это точно так <…> „…он ей нравится больше <…> но я интереснее <…> не то чтобы она понимала это, но я понимаю“». Ситуация настолько обостряется, что, когда Айрис говорит «мы любим друг друга», он решает, что она имеет в виду себя и Moрела: «Он вздрогнул и почувствовал слабость. Это было уже слишком. „Я имею в виду нас, нас“, – сказала явно встревоженная Айрис, дотронувшись до его лица».

В конечном счете оказывается, что беспокойные подозрения Рэя имеют под собой почву. Айрис действительно без ума от Морела, хоть и уверена (как выясняется впоследствии, совершенно неоправданно), что держит все под контролем: «Я собираюсь увидеться с ним, но ничего не случится. Я люблю тебя, и ты мой муж. Но я буду ходить к нему, и когда он мне поможет, то перестану. Поможет так, что я буду удовлетворена». «Из-за этого я чувствую себя опустошенным», – говорит Рэй. На что Айрис отвечает: «Мне жаль. Так не должно быть». Услышав ранящий ответ, являющийся плодом ее откровенности (которая, в свою очередь, является результатом ее терапии с Морелом), Рэй начинает переживать еще сильнее: «Я в тупике, думал он». Айрис оживленно повторяет свои заверения: «„Ничего не случится. Я клянусь тебе в этом. Клянусь“. Она прижала ладони к груди, будто примадонна, но совершенно серьезно». Театральность жеста и признание Айрис оказали на Рэя разрушительное воздействие: «Бессмыслица заполонила его сознание. Они начали исчезать, подумал он трижды, заставив себя остановиться, когда почувствовал, что фраза укрепилась у него в сознании» [112].

В ответ на честность Айрис Рэй возвеличивает себя («я интереснее»), изображает всемогущество («я в силах стереть его в порошок»), подозревает заговоры («ее сестра ловко придумала»), винит гормональные изменения («первое холодное дуновение менопаузы»), сомневается в любви Айрис к нему… пока наконец его тревога не создает внутреннюю пустоту, которую заполняет бессмыслица. Вместо того чтобы спасти любовь, честность делает ее инфантильной и невыносимой.

Как и вера христианина, пережившего рождение свыше [113], новоиспеченная откровенность Айрис, несомненно, резковата. Чтобы донести эти истины до Рэя с какой-либо надеждой на понимание, сначала ей стоило тщательно подготовить почву. Если бы она так поступила – и если бы Рэй не был таким придирчивым контрол-фриком, – он, возможно, увидел бы в ее отношениях с Морелом (что он в какой-то степени и делает в конце романа) не гибель любви, а скорее ее новое, более взрослое начало. Ценность откровенности, как нам показывают, не измеряется ее внутренним значением. Мерой служит то, как она воздействует на тревогу любимого человека.

Маргарет Шлегель в «Говардс-Энд» Э. М. Форстера прекрасно понимает это, поэтому подготавливает почву. Когда Генри Уилкокс делает ей предложение, она считает это «странной любовной сценой» – отчасти потому, что он никогда не говорил, что любит ее: «Он, наверное, мог бы пойти на это, если бы она настояла, – пожалуй, из чувства долга. В Англии у мужчин принято хотя бы однажды открыть свое сердце, но это насилие над собой было бы ему неприятно, и никогда – если ей удастся избежать такой ситуации – он не должен утратить те бастионы, которыми предпочитает отгораживаться от мира» [114].

Позже Маргарет узнаёт, что во время первого брака Генри с ее подругой Рут Уилкокс у него была любовница. Хотя это была не ее трагедия, а Рут, она все равно потрясла Маргарет: «Рана была чересчур глубока, чтобы говорить с Генри, и все же Маргарет была в состоянии его пожалеть и даже не передумала выходить за него замуж. Однако ее сердцу было еще слишком больно, и слова не шли. Даже внешне реакция на его падение проявлялась в ней со всей очевидностью. Она не могла справиться ни со своим голосом, ни с выражением своего лица, и ласковые слова, которые она заставляла себя писать, казалось, принадлежали кому-то другому». Слова эти были таковы: «Мой дорогой, – начала она, – то, что ты мне рассказал, к нам с тобой не имеет отношения. Это или все, или ничего, и я склонна считать это ничем. Все произошло задолго до того, как мы встретились, и даже если бы это случилось после нашей встречи, надеюсь, я писала бы тебе сейчас то же самое. Я понимаю тебя».