Хаос: Наследник Ведьмы (СИ)

И отключаюсь первым. Телефон тут же летит в ближайшие кусты, где с хрустом ломаемых веток ударяется о землю. Мне он больше не нужен. Там, куда я иду, телефон — бесполезная вещь. И возвращаться я не планирую. Так пусть эта часть моей жизни послужит кому-то добрую службу. Пусть полицейские найдут хотя бы ее после того, как я исчезну из этого мира. И пусть… Пусть хоть что-то останется Харону напоминанием обо мне. Это эгоистично — оставлять десяток счастливых фотографий и память о том, что когда-то кто-то близкий жил, а теперь навсегда пропал. Но мне, как и всякому человеку, хочется, чтобы обо мне помнили. И если не все люди на Земле, то хотя бы самые близкие. Пусть они не забывают, что был когда-то такой маленький глупый мальчик, который нес боль всем, кого любил.

С трудом поднявшись на ноги, я дрожащими руками оттряхнул колени. От болезненных ударов лишь быстрее пробуждалось прошлое в моей душе, стараясь отговорить от самоубийственной миссии и напомнить, как весело жить.

Еще совсем недавно, в начале всей этой безумной истории, Харон тоже мне звонил. Тогда… Тогда он был еще Лорелом, моим драгоценным другом и первой серьезной влюбленностью. И ведь как забавно — тогда я тоже ему отказал. Но тогда — потому, что хотел быть сильным мальчиком. А еще потому, что боялся увидеть истину за спиной моего любимого друга. Теперь же… Теперь же потому, что хочу спасти его. Можно ли это называть развитием? Если да, то я неплохо преуспел перед тем, как умереть.

В последний раз взглянув на свои расцарапанные ладони и послав Харону последнее короткое «прости», я снова сорвался с места.

До «Старшайн» осталось совсем недалеко. Отсчет пошел на минуты. Но мне больше не страшно. Ведь все самое страшное уже произошло.

***

У «Старшайн» меня ждал глухая, невыносимая тишина. Старое здание ощерилось пустыми панорамными окнами, полными острых осколков, и ветер пел в них свои жуткие мелодии. Густая трава заполнила собой все: узкую тропинку, маленькие бордюрчики, старые столики для пикников в солнечную погоду. И даже черные стены кинотеатра, красующиеся несмываемыми граффити и копотью, казалось, стремились прогнать меня прочь.

Над «Старшайн» сгустились тени. Сам мир был против него, этого древнего здания, и без того потерявшего всю свою сущность в страшном пожаре, произошедшем много лет назад. Однако страшнее языков пламени, вырывающихся из лопнувших стекол, и криков убегающих прочь людей было то зло, что засело в кинотеатре сейчас.

Перед тем, как ступить за порог здания, я замер у его приветливо приоткрытых дверей и вгляделся в просевший козырек и далекое серое небо. Первый красовался некогда неоновой надписью «Старшайн», а второе пряталось от меня за облаками, не желая больше давать и капли солнца, как это было на кладбище. Я закрыл глаза и вдохнул поглубже. Раз. Два. Три…

И только досчитав до десяти, я вновь открыл глаза и решительно ступил внутрь здания, где меня уже ждали. Небо, мир, близкие люди — все осталось позади и вмиг затихло, утонув в страшном безмолвии покинутого людьми места.

В холле «Старшайн» было пусто и жутко грязно. Под ногами хрустело битое стекло, на всех стенах красовались ужасно выполненные граффити, а все значимые места услаждали глаз жуткими украшениями. Например, стойка кассира по правую от меня руку была вся завалена шприцами и бутылками, раскатившимися как по самой стойке, так и по черному от старой копоти полу вокруг. Стойка для покупки попкорна и напитков же была увешана какими-то тряпками и веревками, ясно говорящими о том, что когда-то здесь любили ночевать бомжи. Запах стоял ужасный. Вонь застарелой мочи смешивалась с отвратительными нотками мертвечины, а тени, смотрящие из всех углов, лишь больше нагнетали и без того безрадостную атмосферу. Даже остатки уцелевших афиш — половина Тианы из «Принцессы и лягушки», половина постера «Элвин и Бурундуки 2» и даже часть постера «Аватара» Кемерона — не могли вернуть этому месту ностальгического цвета, потому что были изуродованы временем и бушевавшим здесь огнем.

Кинотеатр пережил немало долгих, тяжелых лет. И было в нем что-то, что роднило меня и его. Возможно, стеклянная хрупкость остатков тела? Или оскверненность души? Я смотрел на пережитки прошлого и чувствовал себя так, словно возвращаюсь в свое далекое детство — в то время, когда я впервые заглушил боль от отцовской оплевухи и удара в ребра алкоголем, а обиду на материнское безразличие скуренным косячком. Вернуть бы то время… То время, когда Гейл улыбался так широко и искренне, а Ронга, Алекс, Кост и остальные только становились мне друзьями, пробиваясь сквозь острые словечки и корку льда в душе. Оно было прекрасно…

За своими далекими размышлениями я совсем не услышал тихого хруста чужих шагов. А когда до меня наконец дошло, что я здесь не один, было слишком поздно.