Хаос: отступление?

Меган Аркенберг [3]

Меган Аркенберг живет и пишет в Калифорнии. Ее рассказы публиковались в «Lightspeed», «Asimov’s», «Strange Horizons» и других изданиях. Издает журнал «Mirror Dance».

Как все прекрасные места на свете

Один

Как бы там ни было, я по-прежнему не люблю Сан-Франциско. Правда, использование настоящего времени по отношению к городу – это грамматическая ошибка. Как будто пишешь шариковой ручкой, а паста кончается, и вместо буквы на бумаге – пустое углубление в форме буквы.

Но после всего, что произошло, после конца всего и всему – это правда. Я не люблю этот город, не люблю крутизну его улиц, его сырой холод, не люблю верхнюю кромку холмов, на которых он раскинулся – так и ждешь, что за нею откроется что-то новое и неизведанное. Терпеть не могу заполненные толпой тротуары, их небрежно уложенные бетонные плиты, между которыми, в щелях, собираются сигаретные окурки и почерневшие комочки жевательной резинки. Везде, в любое время суток – люди, люди и люди. И этот едкий запах, который висит в воздухе всех приморских городов, если вы, конечно, не живете достаточно близко к морю и соль не сожгла обонятельные рецепторы в пазухах вашего носа.

Я никогда не была городской девчонкой. В конечном итоге, мать оказалась права. И по поводу меня, и по поводу него. Феликс. Гребаный-Феликс-из-гребаного-Сан-Франциско, как она говорила. Он никогда не даст тебе ничего, кроме разбитого сердца, Греция. О чем ты только думаешь?

Можно ведь ненавидеть мертвых, правда? И некоторые места – это ведь почти одно и то же. Даже чувство вины при этом испытываешь совершенно одинаковое.

Но теперь ничего нет. Дождь прекратился, оставив от города один скелет. Я беру у Махеша его бинокль, выхожу на нос судна, смотрю через залив, и каждый раз вид того, что осталось от Сан-Франциско, переворачивает мое нутро. Там к холмам притулилось несколько цементных пилонов, виднеется паутина искореженного железа, да груда бетонных плит, изъеденных и поверхностью напоминающих губку. К северу от нас дуга Моста по-прежнему устремлена к острову Йерба-Буэна, но на полпути она обрывается. В темной глубине воды ее таинственная неподвижность переливается в лучах солнца, словно она купается в озере нефти.

Жизнь возвращается в Окленд. По крайней мере, днем на берегу видны люди, копающиеся в мусоре, а по ночам в руинах к югу от порта, мерцая, горят костры. И здесь, на борту контейнеровоза, севшего на мель во Внешней гавани Окленда, я постоянно вижу один и тот же сон. Либо я вхожу в маленький задний дворик Театра Миссии, где Феликс устанавливает свет. Либо стою на площадке пожарной лестницы за нашим кухонным окном, на верхнем этаже викторианского дома, который ни одна душа не удосужилась хорошенько покрасить – узоры декора поглощены безликими розовыми ляпами, похожими на мел, который дают больному при несварении желудка. Или же я взбираюсь на один из холмов, Потреро, возвращаясь домой из театра, и мои руки нагружены покупками или нуждающимися в ремонте театральными костюмами; при этом на другой стороне холма я почти наверняка встречу какое-нибудь чудище. Или увижу конец нашего мира: весь город сползает по крутому откосу в никуда, в океан пустоты, простирающийся так далеко, как хватает глаз. И в своих снах я права – по ту сторону нет ничего. Ни бегущей вниз улицы, уставленной рядами викторианских домов, которые, словно лемминги, маршируют по направлению к приморскому шоссе. Ни фресок с богинями, бабочками или волнообразными карпами кои над переполненными мусорными контейнерами позади китайского кафе. Только серая пустота, как на экране нашего аналогового телевизора в спальне, на который мы кладем неоплаченные счета. В моих ушах – легкий звон, как будто жужжание мух над мусорной кучей. Можно ли считать сном то, что ты видишь каждую ночь, если ты почти не в состоянии отличить сон от реальности? Это вопрос, который я задаю себе каждый раз, когда приходит пора проснуться.

Два

– Еще раз, – говорит Лена. – Прошу тебя.

Всплываю из самых глубин с ощущением, будто все мои чувства медленно протащили по поверхности наждачной бумаги. Глаза полны слез. Я снимаю визор, и на мгновение внутренняя поверхность корабельного контейнера исчезает, а я погружаюсь куда-то, где нет ни света, ни запаха, а только легкое потрескивание в наушниках. Прохлада, которую я чувствую левым боком, говорит о том, что скользящая дверь контейнера открыта и сквозь нее внутрь входит солнечный свет, а также чистый сухой воздух, не пахнущий абсолютно ничем. Я стряхиваю слезы с ресниц, и Лена поднимает голову от экрана компьютера.

– Сделаем то же самое, прошу тебя, – говорит она.