Хаос: отступление?

На столе у дальней стены контейнера она разложила свое имущество. Компрессионные перчатки, капюшон с широким голубого тона визором и целые ярды изолированных проводов, соединяющих костюм и присоски с компьютером. Темные волосы Лены, влажные от пота, выбиваются из-под заколки. На висках следы соляного раствора, что говорит о том, что она вновь пыталась сделать запись. Что означало следующее: вспышки памяти, которые я ощущала при погружении, влажный ритмический плеск (наверное, волны) и шероховатая твердость чего-то, что я чувствовала ладонями (сталь или бетон), принадлежали ей.

– Подожди немного, – отвечаю я и медленно сажусь, чувствуя, как кровь приливает к голове. Ноги, ниже колен, у меня спят.

– В самом конце я что-то почувствовала, – говорю я. – Твердое и шероховатое. Что это могло быть?

Лена вздыхает, облокотившись спиной о рифленую стену контейнера, и медленно проводит пальцами по выбившейся из-под заколки пряди. В Колумбийском университете, где она раньше работала, они, как она говорит, могли устроить почти полное погружение. Могли полностью, контур за контуром, запрограммировать и реконструировать, допустим, ярмарочную площадь где-нибудь в Небраске. Несколько лет они потратили, чтобы сначала перевести в цифру результаты сканирования мозга, записать все эти многочисленные ощущения: и то, как под твоими ступнями похрустывает пыльный гравий, и шуршание травы; все вариации запахов, движения, света и цвета. Все эти файлы она скопировала, и они теперь хранятся на многочисленных дисках, разложенных повсюду в ее самодельной лаборатории на контейнеровозе.

А кроме этого, у Лены на борту есть я, Махеш и еще человек пять выживших – со всеми нашими воспоминаниями о плохо приготовленном кофе, о кособоких тротуарах, дурно покрашенных домах в викторианском стиле, да о мягком поскрипывании попавших под башмак сигаретных бычков на крыльце родного дома. Достаточно, как считает Лена, для того чтобы восстановить Сан-Франциско. По крайней мере, его призрак. Ровно столько, сколько можно найти в музее или на похоронах. Общий контур с несколькими пятнами высокого разрешения, такими же четкими, как и в тот день, когда ты их переживал, – вот чего она ищет.

Но пока то, что мы имеем, отличается одинаковым ровным серым цветом. И очень много тумана. «Наверное, ты выбрала Сан-Франциско именно поэтому?» – Каждый раз, когда я повторяю эту шутку, Лена улыбается. Но дело не в этом. Лена выбрала Сан-Франциско потому, что любит этот город. Потому что долгие годы он был ее домом – задолго до землетрясений, извержений и изменения атмосферы, после чего дождь смыл все, что осталось. Если вы хотите вызвать из прошлого призрак, пусть это будет призрак того, кого вы любите.

– Вот это, вероятно, мост, – говорит Лена. Ее пальцы добираются до кончика конского хвоста, и она забрасывает волосы за плечо.

Я говорю:

– То есть Золотые Ворота.

Движение на север, пешком. Приятная прогулка. Классика туризма.

– Я никогда туда не ходила, – продолжаю я. – Истоптанный туристский маршрут.

– Ты шутишь?

– По поводу туристов?

Я подмигиваю ей, и она улыбается – мгновенная вспышка белых зубов. Говорит:

– У меня толком и времени не было на такие прогулки.

– Понимаю, – отвечаю я.

Лена догадывается, что теперь это я дразню ее. Она выпрямляется, отходит от стены и поигрывает затекшими плечами.

– Я помню его именно потому, что мы там редко бывали редко, – говорит она. – Ходили с сестрой, может быть, всего раз пять за все время, пока там жили.

Я остерегаюсь спрашивать, что произошло с ее сестрой.

Мне кажется, во всем этом кроется некий парадокс, и его наличие начинает изводить Лену, хотя она в этом не признается. Когда погибает такой город как Сан-Франциско, первыми исчезают люди, которые знают его действительно хорошо. Исчезают, погибают – самыми разными, самыми ужасными способами: кто-то сгорает, кто-то задыхается или тонет в море. Выживают те, кто, как Лена, должны были когда-то уехать, или – как я – смогли убежать. Город похоронил с собой миллионы историй, которые я не знаю. Никогда не знала и не узнаю никогда.

– Хорошо, – соглашаюсь я, опускаю визор на глаза, и сейчас же стены контейнера скрываются за налетом голубизны. – Начали. То же самое. Мне кажется, я почти поймала.

Ради Лены я пробую это снова и снова. Так часто, как она просит. И, вне зависимости от того, что я думаю о городе, я должна сказать: ты заслуживаешь, чтобы о тебе помнил тот, кого ты любишь.

Три

А интересно, кто-нибудь из выживших помнит Феликса?

Феликс был настоящей катастрофой. Я слышу, как мама говорит эти слова, хотя в действительности она их никогда не произносила. По поводу Феликса у нее было дурное чувство, и сейчас, ретроспективно, это чувство окрашивает все, что произошло.