Хаос: отступление?

Блок двенадцать – нечто уникальное. Три типа тканей, из которых он состоит, гораздо старше, чем прочие материалы, из которых состоит лоскутное одеяло. Самый старый – льняное полотно, датируемое началом двадцатого века, значительно пожелтевшее от времени. На нем мелкие складки и ручная вышивка, характерная для крестильных рубашек того времени. Хлопковая набивная ткань с растительным рисунком относится к семидесятым годам двадцатого века. Третий фрагмент – синтетическая ткань с морскими мотивами, что говорит о том, что он имеет отношение к одежде мальчика, жившего в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века.

* * *

Мы с Гэвином заканчиваем ланч, когда звонит телефон. Пьем вино из бутылки, припасенной в буфете. Нет необходимости хранить его.

В телефонной трубке – мама.

– Привет, дорогая! – говорит она солнечным тоном, который принимает всегда, когда хочет меня на что-нибудь напрячь.

«Это мама», – показываю я губами Гэвину и закатываю глаза.

– Я думаю, нам следует поговорить о том, что мы все будем делать, – произносит она.

В первый момент я не понимаю, о чем идет речь.

– Что мы будем делать когда? – спрашиваю я.

– Куда мы поедем, когда, – отвечает мама. В голосе ее неожиданно начинает сквозить обеспокоенность.

– О! – и я смотрю на Гэвина. Тот хмурится.

– Мы с Гэвином думаем уехать завтра, до выходных. Чтобы не попасть в пробки. К пятнице, наверное, будем уже в Аделаиде.

Тишина.

– Вы едете одни?

Мне приходится соврать:

– Нет, мама.

Слишком поздно. На той стороне линии – тяжелый вздох.

– Вы же собирались… – ее голос дрожит. – Вы не подумали о том, чтобы помочь мне с отцом? А как быть с твоим братом?

– Успокойся, мама, – говорю я. – Я как раз собиралась позвонить.

Ложь.

– Я тебе перезвоню. Успокойся. Я тебя люблю.

Правда.

Я отключаюсь. Несколько мгновений чувство вины непереносимо, но потом его вытесняет неожиданный порыв ярости. Как она могла думать, что меня могут занимать вещи, не имеющие отношения к безопасности моих детей? Мне хотелось крикнуть ей: «Позаботься о себе самой!»

Моя злость исчезает так же быстро, как и появляется. Я не отрываясь смотрю на телефон, зажатый в руке.

Как могла я забыть о собственной матери? Как я могла злиться на нее за то, что она захотела поехать с нами? Захотела быть вместе с внуками?

Более ужасной вещи произойти не могло. Именно туда ведет меня необходимость? И всех нас тоже? Неужели мы потеряем всякую способность заботиться о ком-либо, кроме себя? Я поступаю так с собственной матерью – что же нам ожидать по отношению к себе от наших друзей? От соотечественников на другом конце страны? От всего остального мира?

Гэвин протягивает руку через кухонную стойку.

– Поезжай к ним, собирай их, – говорит он.

В его голосе – дрожание, которого я прежде не слышала.

– Семья должна быть вместе.

Он встречается со мной взглядом, хотя его глаза полны слез. Родители Гэвина в Брисбене, за двести километров от нас к северу. Он их может никогда не увидеть.

* * *