Характеристика

В его взгляде нет насмешки, и я отвечаю. Нынешний хозяин узнал обо мне от художника. Тот снимал этот чердак лет за десять до меня, но до сих пор не изменил своим привычкам: носил всклокоченную бороду, жил где-то в Европе, раз в два-три года прибывал на студенческий праздник. Мы с ним спорили, может ли мир жить вне спора о физиках и лириках… Сперва он представился одной из парижских знаменитостей, рассчитывая, видно, что напал на зеленого юнца, но в последнюю нашу встречу, на следующий год после разрыва с Миленой, он в стельку упился и, рыдая, признался, что летом туристов рисует за гроши на одной из парижских улочек.

— Ведь это великое искусство! Я делаю моментальные фотографии! Пшик — и готово! Вот твой чертов портрет! Гони свои чертовы франки! Гони, не с голодухи же мне подыхать!

Я над ним посмеялся и выставил, когда тот маэстро полез на меня… Что нашло: я начал учить Бороду жизни! Чувствую, что говорю в точности как тот художник, и нет, чтоб замолчать, все больше погружаюсь в глубины собственного красноречия.

Хорошо, Милена вовремя уводит меня танцевать, извинившись перед хозяином.

Звучит блюз, свет, погашен, теплится свеча. Все вокруг танцуют и целуются. Мы замедляем шаг. Лихорадочные ласки ее рук, поцелуи и плач, поцелуи и плач… взяв ее голову в руки, я как в беспамятстве шепчу: люблю тебя, люблю тебя…

Потом все завертелось как в кошмарном сне: и концерт нашей компании для гитары (Борода) с оркестром свистяще-кричаще-улюлюкающей публики на лестнице перед университетом, и путешествие по Русскому бульвару верхом на театральном фургончике, в который впряглась развеселая команда; завершается буйство студенческого праздника швырянием фургончика в парковое озеро под вой пьяного пса. Начинается самая счастливая ночь в моей жизни.

XIII

Праздник угасает в глубине камина. Глаза открывать — ни малейшего желания. Утро мглистое и неприветливое, прямая противоположность вчерашнему — солнечному, ослепительно яркому. Весь день мы провели на Витоше. На полдороге пришлось бросать машину — путь наверх засыпало снегом. Шли пешком по лыжне, бросались снежками, дурачились, валясь в пушистые сугробы. Промокли до нитки. «Спасти может наш славный пребольшущий камин». И мы двинулись на дачу детским к Милене.

Утро. Просыпаюсь с позабытым ощущением: стряслось непоправимое, ужасное. Поэтому нет сил открыть глаза.

Плывет теплый аромат кофе с молоком. Милена гремит на кухне. Занимается хозяйством. Хозяйка дома. Почему это вертится в голове? Да, вчера вечером с этого завязался наш разговор.

— Представлять себя домохозяйкой — моя маленькая слабость, — и улыбка ее была извиняющейся.

Она шикарно сервировала наш не слишком богатый ужин у горящего камина.

— Странно! При твоем характере…

— А какой же у меня характер?

— Не… женский.

— Неизбежность кочевого способа жизни — мужчинам это не по нутру!

Садимся за стол, она зажигает свечу в кованом подсвечнике.

— Все относительно. Сперва это меня пугало, но потом показалось ужасно привлекательным.

— В глобальных масштабах или только в моем конкретном случае?

— Не знаю. Ход моих суждений возможен от частного к общему…

Мы засмеялись, но она быстро умолкла, даже не глянув в мою сторону, и вдруг:

— За отшумевшее бабье лето, наше лето.

— Какое?

— Неужели не слышал? — Она нервно усмехнулась, закурила. — Бабка рассказывала давным-давно так: «Это солнышко, вишь, расшалилось, когда было время летом — буянило, а теперь мы работаем, виноград собираем, а оно землю греет, лучиками играет…» Игра… И наша любовь стала только игрой.

— Не понимаю…

— Понимаю — не понимаю! Мы взрослые и достаточно умные люди, чтобы изображать непонимание. Десять лет назад мы расстались, а сейчас, когда есть шанс занять место моего отца, ты ко мне снизошел. Почему бы не пойти еще одной дамой козырной под Игната? Надо быть последним идиотом, чтобы не воспользоваться Филиповой, уж она-то у меня всегда в руках. Что, не так?

— Так… было. Но только сначала. Потом…

— Потом ты увлекся и заиграл искренне. — Милена закурила. — Может, потому, что и ты когда-то меня любил, сам того не сознавая… Сейчас ты слаб. А любит именно слабый. Сильного — любят. Как я тебя десять лет назад. А теперь… Теперь ты уязвим. Первое: понял, что ты не гений, по крайней мере на сегодняшний день ни одного открытия за душой, а что и было, позволил увести из-под носа. Второе: чувствуешь, как охладел к тебе отец. Игнат сумел-таки втереться к нему в доверие. Третье: потеряв уверенность в себе, ты превращаешься — как и твой дружок — в примитивного карьериста. До четвертого, слава богу, ты дошел своим умом: жизнь уходит, и оставаться при формулах и великих идеях невмоготу… Тебе не хватает элементарных человеческих радостей. Друзей нет. А девицы, которых ты иногда приводил, не включая свет на лестничной площадке, не годятся для сантиментов. Потому ты и стал играть искренне, но в твоем подсознании все сводится к директорскому креслу моего папа́…