Характерные черты французской аграрной истории

Действительно, на этих плодородных равнинах огораживание пашен приняло с XVI века размах, не виданный нигде в другом месте. Крупные пахотные участки, которые упорно собирали члены семьи Перот де Кэрон вокруг Бретвилль лОргейёза (Bretteville lOrgueilleuse), представляют огороженные земли, parcs^{183}. Их можно было бы принять за одну из карт огораживаний, опубликованных английскими историками. Теория и судебная практика склонялись к признанию неограниченного права огораживания полей. С 1530 года его признает один из первых комментаторов текстов кутюм, Гийом ле Руй[143]. В 1583 году официальная кутюма, уточняя и дополняя предшествовавшие сборники, определенно санкционирует огораживание. В XVIII веке на Канской равнине было много живых изгородей — больше, чем в наши дни, ибо многие из них, служившие убежищем для шуанов, были срублены во время революции, а другие были уничтожены владельцами более мирным образом в XIX веке, когда во всей этой области исчез обычай обязательного выпаса, который один только и делал их необходимыми. Но изгородь, помимо всего прочего, дорого стоила. Не проще ли было признать за каждым собственником, даже открытого наследственного участка, право, если он этого желал, воспрепятствовать доступу на его участок соседского скота? Самые ранние комментаторы кутюмы не осмеливались заходить так далеко. Они отважились на это лишь после Баснажа[144], который писал в 1678 году. Но в судебной практике долгое время наблюдались колебания. Еще в XVII веке парламент кассирует приговор низшей судебной инстанции, признавшей притязания одного сеньора, соглашавшегося на обязательный выпас на землях своего домена лишь за плату. В следующем столетии его постановления стали более благоприятными для крупных собственников, особенно в Ко. Существование там в городах и даже в деревнях развитой суконной промышленности порождало классический антагонизм между земледельцами и скотоводами. «В этой области нередко можно видеть, — говорится в одном мемуаре 1786 года, — что те, кто не имеет овец, находят возможность запретить тем, кто их имеет, выпас на своих землях в период после снятия урожая и до посева (bаnon) и что судьи бывают достаточно снисходительны и поддерживают систему, столь противоречащую общественным интересам». Движение не обошлось без протестов, особенно сильных (что весьма показательно) в деревнях, вроде альермонских[145], которые возникли в результате относительно недавних расчисток и отличались от древних скандинавских поселений своими удлиненными и узкими парцеллами. Несмотря на это сопротивление, нормандская деревня либо с помощью огораживания, либо посредством простого и полного признания права каждого быть у себя хозяином вступила с середины XVIII века в стадию аграрного развития, сильно отличавшуюся от той, на которой в основном остались области, сохранившие коллективное пользование пашнями, как например Иль-де-Франс или Лотарингия[146].

II. Уничтожение коллективных прав на луга {184}

Там, где царил еще мертвый пар, для владельца пахотного поля обычного типа, если только он не должен был, как в Провансе, защищаться против посягательств крупных скотоводов, было в конце концов неважно, будет его земля открыта после уборки урожая для скота всей общины или нет. Он терял при этом только немного соломы и сорняков, а получал (не считая обоюдности) навоз в результате прохода общего стада. Иначе обстояло дело с лугами. Уже издавна заметили, что почти повсюду траву можно было косить два раза в год. Но также почти везде эта отава, пожиравшаяся на корню общим стадом или же скашивавшаяся усилиями всей общины и в eie пользу, не доставалась собственнику. С большим неудовольствием следил он, как от него ускользало драгоценное сено, которое он охотно собрал бы сам для зимовки своего скота или же продал за добрую звонкую монету. Тем более, что это изъятие ничем не компенсировалось. Лугов было мало, и они были сосредоточены в немногих руках; многие жители, извлекавшие выгоду из коллективного сервитута на чужую траву, ничего взамен этого не давали.