Читаем Харбин полностью

Харбин

Евгений Михайлович Анташкевич

«Архив Управления НГБ СССР

по Хабаровскому краю 1992 г.

Контрольно-наблюдательное дело

Императорская японская военная миссия г. Харбин

Сотрудники. Капитан Коити Кэндзи

Том № 38

1946 г.

УНКВД СССР по Хабаровскому краю

Спецотряд № 16».

«Личные письма (с переводом) японского военнопленного, сотрудника Императорской японской военной миссии капитана Коити Кэндзи (предназначены Софье Андреевне Ларсен, 1922 г. р., уроженке г. Хабаровска. Установлена. Проживает во Франции)»

Письмо № 1

«Здравствуйте, Уважаемая Софья Андреевна!

Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё жёлтая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма – Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы – японские милитаристы очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!»

Письмо № 2

(перевод с японского)

«Здравствуй, Соня!

Почему-то мне кажется, что ты меня уже могла забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу. Ты ведь всё равно никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.

Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?

Интересно, что бы ты мне ответила, если бы его получила?

Твой Ко».

Письмо № 3

(перевод с японского)

«Здравствуй, Сонечка!

Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, но я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила Верочка, когда они с Сашиком надо мной издевались!

Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя «Александр», что можно сказать «Саша» или, как вы говорите и как нас учили в университете, «Саня», «Санька», а тут – «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила – «Адельберг», да ещё и «фон». Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его отцу – «Адэ-сан»! Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от А-сан, хотя он и сам так называл его отца.

Пытаюсь вспомнить стишок, написанный твоей сестричкой. Верочка на меня тогда ещё сильно обиделась, когда я сказал, что он совсем детский и неправильно рифмованный.

Последняя слеза!На молодой берёзке сидел птенец.Боялся он ехидной кошки,И не выскакивал он на дорожку,Чтобы прожорливая кошка не съела глупого птенца.Но так ему хотелось извилистого червячка!И вот невинная душа сдержаться больше не смоглаИ прыгнула, чтоб в лапки ухватить всего лишь червячка.Но тут судьба его была превратна —Не смог взлететь на дерево обратно!И понял наш птенец, что жизнь так коротка.А искушенье так звучало и казалось сладко!Последняя слеза скатилась.И лапа демонская впилась,Безжалостно терзаяНи в чём невинного птенца.

Глупый я тогда был. А с другой стороны, это было так неожиданно, девочка, ещё ребёнок, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Тогда она меня и Сашика обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала. Хотя вы, русские, сами немного извращенцы!

Воспроизвёл по памяти. Может быть, с ошибками, пусть меня Верочка простит и ты тоже.

Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».

Письмо № 4

(перевод с японского)

«Здравствуй, Моя хорошая!

Лежу в больничке. Вспомнил танка Исикавы Такубоку. У нас его не поощряли, но мы его знали и потихоньку читали:

Прижавшись к окошку больницы,Смотрю я, как бодро шагаютРазные люди…

Хотя наши-то не больно «бодро шагают»! Только ваши!.. Победители! А вообще, я думаю, что правильно, что победители. Ну ладно, об этом как-нибудь потом! Лежу отравленный. Наверное, пища… Нет, об этом не буду. Пища здесь хорошая! И вообще здесь всё хорошо!

Вон бабочки снуютТуда-сюда – всё ищутУшедшую весну…

Сейчас снова вспомнил Верочкин стих и сразу нашего Басе:

В чашечке цветкаДремлет шмель. Не тронь его,Воробей-дружок!

Я тогда прочитал его Вере, на набережной, помнишь, а она сказала, что я извращенец. У неё птенец – жертва безвинная, а у меня «дружок» – агрессор, как вся наша японская рать. А я теперь сам как у Басе:

Странник! – Это словоСтанет именем моим.Долгий дождь осенний!»

Письмо № 5

(перевод с японского)

«Здравствуй, Сонечка!

Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.

Сколько мы с тобой общались, а я, по-моему, так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства и юности, а было и то и другое, до университета и до армии, я ведь, как и все, был ребёнком.

Жаль, что ты и этого не прочитаешь, но эти письма мне очень помогают. У нашего старого поэта Отомоно Якамоти есть такие слова:

Пусть жалок раб в селении глухом,Далёком от тебя, как своды неба эти!..Но если женщина грустит о нём, —Я вижу в этом знак,Что стоит жить на свете.

Так вот, о детстве.

У меня в детстве был старый сэнсэй, он обучал меня борьбе и фехтованию. Я и сейчас вижу, как он в нашей фехтовальной зале командует: «Ичи, ни, го, року… ку, дзю!», то есть: «Раз, два»… и т. д., и тут же громко орёт: «Медленно, медленно! Слишком медленно! Теряешь темп! Тебя уже пять раз убили! Или ты шевелишься, лентяй, несчастный, или на кулаки!»

На кулаки мне не хотелось. Это наказание такое за лень – отжиматься на кулаках. Хотелось есть, пить и смыться из дома на омут, который я незадолго до этого отыскал вместе с детьми нашей прислуги. Там стояли хариусы. Мне уже было лет десять, и я научился бить их острогой. Особенно хорошо это получалось, когда в речушке падала вода и в омуте было не так глубоко. Тогда хариус прижимался брюшком к каменистому дну и стоял почти не шевелясь.

А до того, зимой, я нашёл на задворках отцовского хозяйства старый наконечник от копья, каги-яри, длинный, как обоюдоострый кинжал, но такой ржавый и испещрённый червоточинами, что мне казалось, что он был изъеден какими-нибудь железными червями. Я его потёр об точильный камень, и наконечник засиял, как новенький. На бамбуковом древке он оказался замечательным орудием для чего хочешь, и ни один хариус с него не соскочил. Так я мечтал, и снова слышу:

– Ичи, ни, го-о… Паршивец! Следующие два часа ты у меня всё на кулаках простоишь! На рисе!

Это, Сонечка, мне уже никак не улыбалось. Я тогда оторвался от мыслей об омуте и рыбе и вошёл в урок. Я бил, отбивал, дрался как сумасшедший! Тут права твоя Верочка! Иногда я бываю как сумасшедший! Потом занятия закончились, я поклонился и увидел, что старик остался доволен.

– Ну вот, наконец-то! На сегодня всё! Завтра кэндо! Саёнара!

Я ещё не перевёл как следует дыхание: «Саёнара, сэнсэй!» – и даже не поверил в окончание урока, а старик уже ковылял из залы на своих кривых ногах.

Кэндо – это было здорово! Это борьба на мечах, она была намного интересней, чем обычная борьба, без оружия. В моем детском представлении, а я внук самурая и сын самурая, без оружия можно было драться только каким-нибудь крестьянам, которые упились сакэ. Когда они напивались рисовой водки и дрались друг с другом, они валялись в серой дорожной пыли и превращались в животных. Тогда от них воняло кислым сакэ и кислым потом.

Наша борьба была совсем другая. Конечно же она пахла и потом, но ещё пахла татами.

На сорокалетие моего отца, Соня, на пол в нашей фехтовальной зале постелили новые татами из рисовой соломы, и, когда я перед занятиями брызгал на них ключевой водой, татами источали какие-то совершенно особые летние запахи. Зала у нас была просторная и светлая, это было самое светлое помещение в доме. В южной и западной стене, под потолком были окна, затянутые рисовой бумагой, и через них целый день лился свет. Бумага в окнах была желтоватая, как будто пропитанная маслом, поэтому свет был тёплым.

Когда крестьяне собирали урожай, вода в канавах вокруг полей была уже совсем зелёная и прелая. От неё исходил запах прогретой, сохнущей на солнце тряпки.

Лето к тому времени уже заканчивалось, солнце согрело долину, где были распаханные под следующий посев поля. Я помню это хорошо. А когда к вечеру с предгорьев опускался воздух, он был напоен запахами хвои и осенних цветов.

Татами пахли запахом предгорья и полей одновременно.

После занятий у меня горели пятки, но я тут же, как только дед вышел из залы, выскочил наружу, даже не переодевая кимоно. Прислуга копошилась во дворе, среди них был и мой асугиру, а он всегда жаловался матери, когда я забывал после занятий переодеть кимоно и отдать для стирки. Ему за это доставалось, если мама, отправляя меня на занятия, чувствовала, что я, ее сын, одет в несвежее кимоно.

За спинами прислуги я пробрался до конца стены и шмыгнул за угол в хозяйственную пристройку. Там было спрятано моё копьё.

В тот день сэнсэй проводил занятия уже почти вечером. Он был странный, этот сэнсэй. Наверное, таких, как он, уже не осталось во всей префектуре, а может быть, – во всей Японии.

Ему было хорошо за семьдесят. Его знала вся округа, потому что его биография началась при обороне замка Вакамацу. Поговаривали даже, что он был одним из «белых тигров», но от отца я знаю, что это неправда, при обороне замка он был, но в отряде «белых тигров», погибших в боях за последнего сегуна Токугаву Ёсинобу, не был. Потом он оказался во флоте адмирала Эномото Такэаки и ушёл с ним на Хоккайдо.

После поражения адмирала, нанесённого императорскими войсками, мой сэнсэй долго скитался по всей стране. Его нашли, голодного и оборванного, в окрестностях нашей деревни, он жил в пещере между скалами и воровал кур. Крестьяне пытались его схватить и отдать полиции, но он их побил с десяток, просто голыми руками, а потом досталось и полицейским. За поясом своего дырявого кимоно он носил два меча, но даже не обнажил их. Отец, который в то время был начальником нашей местности, отстоял его, тут родился я, и он взял его моим сэнсэем.

К тому времени в моей Японии всё сильно переменилось. После реставрации императора Мэйдзи самураи стали превращаться в офицеров и чиновников, столицы княжеств – в большие города, в которых появились промышленность, и образование, и новая бюрократия. Мой отец, внук самурая и сын самурая, стал чиновником.

Я вырос в окрестностях города Сидзуока, прямо у подножия Фудзи-сан. Вместе с отцом часто бывал в Токио, но, когда отец туда уезжал один, он оставлял меня на попечение сэнсэя. Ему он доверял больше всех.

Потом был токийский университет «Васэда». Там я учился в русской группе у Варвары Дмитриевны Бубновой.

Сонечка, если я что-то знаю о России, то это от неё. Она очень любила вашу родину, тосковала по ней и вложила в нас, наверное, всю эту любовь. И, конечно, ваш язык. Она нам прочитала всего Пушкина, Толстого, Лермонтова, хотела бы, наверное, и всех других.

В конечном итоге у меня в голове всё перемешалось. Я – сын самурая и должен служить императору, защищать его, а значит, убивать его врагов, то есть людей. Россия – враг императора, её надо завоевать, а значит, убивать надо вас – русских. А вы родили Пушкина.

После окончания университета я был призван в императорскую армию и попал в Генеральный штаб, в разведку, потом в Харбин, к полковнику А-сан. Ты его знаешь. Его весь русский Харбин знает, как знают Хорвата, Косьмина, Родзаевского и других политиков и военных, которые…

Ладно. Об этом я писать не буду.

Дочурке моей пятилетнейПочему-то дал имя я русское – Соня,И звать её так доставляет мне радость.Роман Тургенева!Его я в поезде читал, долины Исикари проезжая,Где падал мокрый снег!

Это, Сонюшка, снова Исикавы Такубоку. Уж не его ли ты дочь? Хотя он наверняка не знал, что Соня – это Софья – Мудрость жизни. Вот такой ваш русский язык.

Надо заканчивать.

Твой Ко.

Лишь там, где опадает вишни цвет, —Хоть и весна, но в воздухе летаютПушинки снега…Только этот снегНе так легко, как настоящий, тает!..* * *Покоя не могу найти я и во сне,С тревожной думой не могу расстаться…Весна и ночь…Но снится нынче мне,Что начали цветы повсюду осыпаться.* * *Луна всего лишь светит на рассвете,В сиянье слабом опадает клён, —Пурпурная листва!..Срывает листья этиЗлой ветер, прилетевший с гор.* * *Всё, всё бело! Глаза не различат,Как тут смешался с цветом сливы – снег…Где снег? Где цвет?И только ароматУкажет людям: это слива или нет?* * *Осенняя луна сосну рисует тушьюНа синих небесах.Луна летит меж туч,Кругом деревьев ветвиЕщё роняют дождь.

Сонечка, хорошая моя, мне что-то сегодня очень грустно.

* * *Какая грусть в безжизненном песке!Шуршит, шуршит.И всё течет сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…* * *Над ручьём весь деньЛовит, ловит стрекозаСобственную тень.* * *И встать я не встал, и спать не спится…И так проходит ночь, и утро настаёт,Все говорят: «Весна»… А дождь не устаёт —Всё продолжает литься!И я с тоской смотрю, как он идёт…* * *Да, сном, и только сном должны его назвать —И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —Мир – только сон…А я-то думал – явь,Я думал, это жизнь, а это только снится!* * *Я красотой цветов пленяться не устал,И слишком грустно потерять их сразу…Всегда жалею их,Но так их жаль, как этой ночью,Не было ни разу!

Да, вчера была интересная встреча. Меня вызвали к начальнику. Я вошёл в кабинет, минут пять сидел один, потом открылась дверь, и вошёл Сашик и какой-то капитан. Хотя нет, не какой-то. В августе 45-го я его видел в Харбине – он крутился вокруг дома Адэ-сан. Потом я видел его около телефонной станции, потом около собора, где-то ещё… На нём тогда не было формы, был костюм и нелепая шляпа, точнее, шляпа была обычная, но сидела она не как на европейцах, а как на нас, японцах. Нам ведь довольно трудно даётся европейская одежда, кроме формы. В их костюмах мы часто выглядим, как они нас рисуют на своих карикатурах. Я его поэтому и приметил, из-за этой шляпы. Почему мне тогда было не до него?

Так вот, они вошли, я встал. Капитан очень по-деловому, почти не глядя на меня, разложил на столе документы, а перед этим отпустил охранника, просто выставил его за дверь. Расположился, вытащил из кармана толстую стеклянную пепельницу и устроил её на углу стола, ко мне поближе, я курил один, этим он, кстати, нарушил лагерный порядок, а что, если бы я в него запустил этой пепельницей! Потом сел и кивнул мне, мол, садись. А Сашик стоит! Капитан глянул на него, и Сашик тоже сел. Немного помолчали. Капитан, глядя на Сашика, спросил:

– Насколько я понимаю, переводчик нам не нужен?

Сашик первый раз посмотрел на меня и согласно кивнул.

– Скажите, военнопленный… Коити Кэндзи… – начал капитан, дальше он задавал вопросы, изредка поглядывал на Сашика, а тот только кивал. Я отвечал, война кончилась, и мне было нечего скрывать. Сашик всю беседу, а она длилась, наверное, часа два, молчал.

Ты знаешь, Сонечка, он на меня почти не смотрел. Я подумал, что понял почему, и стал ему подыгрывать, тоже не буравил его взглядом. В конце концов, мне было всё понятно и даже понятно, зачем он понадобился капитану, просто для того, чтобы в его присутствии я ничего не соврал и не перепутал. А мне и незачем было врать, и перепутать я ничего не мог, всё в памяти было так свежо, как будто это было вчера, потому что он спрашивал меня только про Харбин. Я всё ждал, спросят ли они о тебе, но нет, не спросили.

В один момент наступила пауза, капитан дал Сашику какой-то документ, и он стал его читать, а сам взял другой и тоже стал читать. Тогда я прямо посмотрел на Сашика, и, ты не представляешь, вдруг он представился мне в советской военной форме, в парадном кителе, таком какие я видел на офицерах в нашем лагере на их праздник октября или 1-е Мая – с золотыми погонами. Я только не мог увидеть звездочек на его погонах: две лейтенантские или четыре капитанские, как у его соседа. Почему-то я не подумал про него как про старшего лейтенанта – три, а именно – две или четыре. Сашик смотрелся. Форма ему очень шла. Я вспомнил его отца, полковника царской армии, я никогда не видел его в форме, но в царской форме я видел других русских харбинцев: полковников, генералов, на разных их собраниях или торжествах. И у меня вдруг сложилось такое ощущение, что на Сашике форма не советская, а царская, погоны-то ведь – золотые!

Удивительно, да?

Потом разговор или допрос, я так и не понял, закончился, они поднялись, кивком попрощались и вышли. Я остался, мне надо было дожидаться конвоя. Через минуту дверь открылась, и в неё буквально ворвался Сашик, он подбежал ко мне, я от неожиданности вскочил, обнял меня и прошептал, на самом деле он кричал, но шёпотом:

– Извини, Кэндзи, я не мог по-другому! Прошу тебя, когда вернёшься на родину, постарайся найти моих! И Соню! Может быть, они уехали из Китая, я их нигде не нашёл. Может быть, они в Америке или в Австралии или… хотя бы просто живы… Если найдёшь, скажи им, что я живой, а потом я сам постараюсь их найти…

Наверное, он хотел сказать что-то ещё, но приоткрылась дверь, в комнату вполлица заглянул конвойный, весь в веснушках, и жалостно так попросил:

– Товарищ старший лейтенант, вас ждут у начальника лагеря…

Сашик отвернулся от меня и ушёл.

Больше я его не видел.

Видишь, как я ошибся, он оказался не лейтенант и не капитан, а именно старший лейтенант. Он был в обычном гражданском костюме, но форма бы ему очень шла.

Ладно, все. Об этом надо забыть, хотя бы на время».

Письмо № 6

(перевод с японского)

«Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Ты, я и Сашик, как видишь, без Сашика у нас ничего не происходило. Настроение у всех было как в песнях Вертинского. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…» Ты посмотрела на меня удивлённо, и если бы смогла ответить, то, наверное, так:

Я не могу найти цветов расцветшей сливы,Что другу я хотела показать:Здесь выпал снег, —И я узнать не в силах,Где сливы, а где снега белизна?

Тогда бы я тебе ответил:

Как сквозь туман вишнёвые цветыНа горных склонах раннею весноюБелеют вдалеке, —Так промелькнула ты,Но сердце всё полно тобою!

Как видишь, они все очень короткие, пять строк – танка или три – хокку. А вот – такие:

Чем так мне жить, страдая и любя,Чем мне терпеть тоску и эту муку, —Пусть стал бы яшмой я,Чтоб милая мояСо мной осталась бы, украсив мною руку.

Или:

Когда ты спросишь,Как теперь я сплюНочами долгими один, – одно отвечу:Да, полон я тоскиО той, кого люблю.

Или:

Я полон грусти, расстаюсь с тобой,Слезинки светлые дрожат на рукаве,Как яшма белая!..Я их возьму с собой,Пусть это будет память о тебе…

А может быть, так:

О этот мир, печальный мир и бренный!И всё, что видишь в нём и слышишь, – суета.Что эта жизнь?Дымок в небесной бездне,Готовый каждый миг исчезнуть без следа…* * *Печально всё. Удел печальный данНам – смертным – всем, иной не знаем доли.И что останется?Лишь голубой туман.Что от огня над пеплом встанет в поле.

А вот про мою Японию, которую ты никогда не видела, а я, может быть, никогда уже не увижу:

В стране моей роднойЦветёт вишнёвым цветомИ дикая трава!

И это про Японию, наверное теперешнюю:

Дерево – на сруб…А птицы беззаботноГнёздышко там вьют!

А это про японцев, то есть про нас:

Чужих меж нами нет!Мы все друг другу братьяПод вишнями в цвету.

Или так:

Крестьяне отказались от сакэ…А от чего откажутся они,Когда им будет хуже?

А это про меня:

О смерти думаю всегда как о лекарстве,Которое от мук освободит…Ведь сердце так болит!..

Я ко всему готов, Соня. Эти длинноносые, эти русские, не дадут мне сделать сэппуку…

А почему?