Харбинские мотыльки

С тех пор как Тамару Сергеевну уволили, она много болела, с наступлением осени ей становилось хуже, и она все время сидела дома. Тимофей почти не играл: некогда было — надо было много писать. Вчера снова был приступ, шла кровь. Было страшно. Всю ночь писали, а за стенкой шла карточная игра, пьянство, привели девиц и хихикали; под утро кончились чернила, мама сказала, чтоб тогда он ложился спать. За стенкой ссорились и играли, — так, под карточный бой, он и уснул. Проснувшись, увидел, что мать, прильнув ухом к двери, к чему-то прислушивалась; руки ее дрожали, и стул, о который она опиралась, тихонько поскрипывал. Она была похожа на летучую мышь. Раздраженные веки вздрагивали. В коридоре шептались. Тимофей лежал в кровати, не зная, подниматься ему или оставаться в постели. Он пытался понять, что там такое происходит…

За дверью были слышны голоса; однако слов разобрать ему не удавалось. С улицы доносился стук колес. Трамвай. Стук заполнял собой голову. Мальчик лежал и с удовольствием двигал язычком, в ритм. Грохотали какие-то ящики. А может, кто-то рубил дрова и, кажется, вскрикивал. В комнате было светло. На полу везде были набросаны бумаги в чернилах и тряпочки с пятнами крови. Голоса в коридоре звучали то громче, то уходили в пустоту (может быть, по коридору прохаживались). Морщины на лице писательницы натягивались и дрожали от напряжения. Она не могла расслышать каждое слово:

— Нет, Борис, нет… Ты ошибаешься… Особенно в этом… Да куда я теперь пойду…

— Брось, идем! — возникал другой голос, как валенок из сугроба, неуверенный.

— Деньги… бумажки… Живем ради того, чтобы набить брюхо… Пойми, деньги — ничто, мусор… Как знать, в какую страну мы завтра въедем… Может, в Совдепию…

— Я не об этом говорю…

— Все! Надоела болтовня! Я остаюсь. Ты как хочешь.

— Как быстро тебя пожрала эта плесень! Я понимаю, если б ты ходил в Bonaparte… А тут… в этой грязи с этими…

— Bonaparte — клоака для богатеньких стариков, которые успели вывезти свои бриллианты… пусть куражатся… недолго осталось… найдутся ловкие шнифера… с этими… они же отчаянные… тем острее… граница…

— Ты сумасшедший! Ты хочешь, чтоб тебя нашли в канаве…

— А разве мы уже не в канаве?

Заскрежетала пружина, дверь истерично захохотала — и Тимофей понял, что это смеялся человек в коридоре. Другой убегал: по винтовой лестнице вниз. Хлопнула дверь.

Гончарова увидела, что Тимофей проснулся, поманила его. Он откинул тяжелое одеяло, встал, но тут же сел. Голова сильно кружилась.

— Посмотри в окно, — сказала она.

Мальчик отодвинул занавеску: на улице стоял молодой человек в легком осеннем пальто и шляпе с узкими полями. «Маг», — подумал мальчик и улыбнулся. Маг скручивал папиросу.

— Видишь его?

— Да, — сказал он шепотом, словно боясь вспугнуть видение.

— Это художник, — сказала она.

— Я знаю.

— Господин Терниковский мне про него говорил. Он работает в ателье. Подойди к нему, скажи, что у нас кончились чернила. Попроси, не мог бы он нам немного дать… в долг… Он тоже пишет в журнал. У него есть!

Мальчик посмотрел на мать, нахмурился. Он не хотел ничего выпрашивать. Она держала в руках черный пузырек. Ее губы дрожали. Ему сделалось стыдно.

— Скажи, что нам надо письмо в редакцию, в Ригу, написать, насчет книги, — добавила она для убедительности. — Нам обещали гонорар. Возьмут роман, будет гонорар, так и отдадим, и продлим вид на жительство…

Телега со спящим мужиком неторопливо катилась в горку. Старая лошадь кивала на каждом шагу, точно разговаривала сама с собой. Листья покрутились у ног и убежали за угол. Ребров поежился. Яркое солнце терзало глаза. За кустами громоздились шпалы. У часовни стояли три женщины и дьякон. В голове были карты, грязные, замусоленные, уголки драные… толстые пальцы… Поручик Солодов недосчитывался безымянного на правой руке. Ребров закрывал и открывал глаза. Песок под веками струился. Тень дома давила. Он знал, что не уснет. Кокаин взвинтил его. Снял шляпу, пригладил волосы, надел. Вывернуться из кожи и спрятаться в колбе. Навсегда. Как те уродцы в Кунсткамере. Лучше не придумать. Лужи вытянулись как покойники. Дома заглядывали в них, как в зеркала, проститься. Скамейки, заборы — все убегало к морю, а там шиповник, сосны, осока, песок…

Приоткрылась дверь. Вышел мальчик лет десяти:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил Ребров, отвернулся, пошел. Громко хлопнула дверь. За спиной чавкали сапоги. Сейчас отвяжется. Сейчас до поворота и отвяжется. И эта телега отвалится. Все это сейчас исчезнет, как часовня, старухи, дьякон, мануфактура. Сальный бидон в телеге поблескивал. Лошадь вздохнула, по-человечески с чувством. Мальчик не отстал и после поворота.

— Господин художник, — неожиданно сказал мальчик. Ребров вздрогнул, остановился, посмотрел на него. — А у вас много картин?

— А? Картин? Каких картин? — Борис смотрел на мальчика в недоумении: какой нелепый мальчик! Как странно одет! А ведь я его видел в Рейсбюро. — Это ты меня спрашиваешь?

— Да, мама послала спросить… у нас чернила кончились… можно у вас попросить? В долг…

— Чернила кончились? Это твоя мама писательница?