Харбинские мотыльки

Ехали молча. Слева обрыв, гавань; справа дворы, заборы. Железнодорожные пути катали солнечный свет. Потихоньку из обломков выстроилась обшарпанная заводская стена; за ней вытянулись чугунные прутья высокой ограды. Каштаны, кладбище, лютеранская часовенка. Дорога пошла под уклон, лошадка повеселела, покатились быстрей. Где-то барахтался трамвай: скакал, позвякивал, скрипел.

Наконец-то.

— Вот тут мы сойдем, — сказал Ребров. — Спасибо!

— И вы будьте здоровы, берегите сынка! Изголодал он…

Поехал, поскрипывая; бидон перекатывался с боку на бок, как пьяный, посверкивая масляной улыбкой.

Тимофей не стал подниматься к художнику.

— А может, зайдешь? Картины посмотришь, — пригласил художник. Тот помотал головой, остался сидеть на скамейке во дворе.

Два маленьких мальчика бросали камни в лужу, в которой плавал бумажный кораблик; кораблик покачивался. На листьях деревьев блестели капли. Голова кружилась.

Ребров принес чернила, хлеб, писчей бумаги и почтовую марку на ладони (как бабочку). На марке была Толстая Маргарита и шпиль церкви Олевисте. Мальчик бережно спрятал ее в карман.

— До дома-то донесешь?

— Да, — сказал Тимофей. — Спасибо вам большое! Приходите к нам! Мама так рада будет вам! Так рада!

Порывисто отвернулся и пошел. Ребров смотрел ему вслед. В очерке спины мальчика было что-то знакомое.

Шлепнулся камень в воду. Дети засмеялись. Ребров побежал наверх, в коридор, чтобы посмотреть, как Тимофей перебегает дорогу, идет мимо камня, который еще вчера был там, на углу, а теперь вместо него была черная яма, и саднило, как если б вырвали зуб. Ушел. Возле ямы стояли рабочие с лопатами и кирками. Лежал обтянутый тросом столб.

Попыхивая трубкой, подошел сосед из дальней угловой комнаты. Встал рядом у окна.

— Собираются электрические фонари ставить, — сказал старый немец, не вынимая трубку. — Вдоль всей улицы.

— Может, веселей будет, — сказал Ребров.

— Наверное, только не в наших комнатах, — заметил старик.

По лестнице кто-то шел, громыхая сапогами. Послышался голос фрау Метцер. С нею два мастера. У одного на шее висел ящик с гвоздями, из него торчал молоток. Другой, выпятив нижнюю губу, тянул стекла, обернутые в коричневую толстую бумагу. Хозяйка им что-то медленно объясняла по-эстонски. Шли очень осторожно. Ступеньки поскрипывали.

— Добрый день, Эльза Августовна, — сказал художник.

— Добрый день, — улыбнулась она растерянной улыбкой и продолжала говорить с мастерами, те только кивали, вздыхали, насупив брови.

Старик, жуя трубку и проглатывая слова, заговорил с ней по-немецки, — Ребров понял только то, что он что-то сделал… что-то, о чем она его просила… и там было не так просто…

— Gut… gut… — говорила хозяйка, слегка смущаясь. — Danke sehr…

Vielen Dank… Siia, palun[25]. — Указала работникам на лестницу; те уверенно полезли наверх. — Мы будем окна забивать наглухо на чердаке. Скоро зима, а там стекла гуляют, — сказала фрау Метцер и улыбнулась Реброву.

— На улице фонари ставят, — зачем-то сказал художник.

— Да, — живо отозвалась хозяйка, — это хорошо, только я не понимаю, зачем ставить столбы. Повесили бы фонари на дома…

Над головой послышались тяжелые шаги. Ребров посмотрел на потолок: доски прогибались.

— Старый дом, — вздохнула хозяйка.

— Мой ровесник, — сказал старик.

К яме подъехал грузовик с щебнем. Наверху звякнуло.

Сначала улицу перебежала Обида; за ней по коридору шаги Жрицы; у часовни долго разговаривали женщины, одна в синем, другая в красном. Пришел Маг, принес газеты и записку к Иерофанту, ушел. Под окном проехала машина, нагруженная углем, с горочкой. В коридоре маму подловил Жрец, требовал вернуть долг. Мама просила подождать. Приходил Повешенный, предлагал переехать к нему. Мама отказалась.

Глава вторая

Ветра не было. Яркое солнце слепило. Облака кувыркались на месте. Море шло не спеша.

Борис привык реагировать на изменение света. Раскладывая фотографии по конвертам, он неожиданно ловил себя на том, что в животе играет струнка тонкого веселья, и, оторвавшись от работы, быстро находил, где зреет клубок, втягивая в себя пылинки, плетет цветную паутину.

Первый раз увидел дирижабль из поезда, когда мне было пять лет. Ехали в Петербург. Над Царским Селом повисла огромная тень. Люди открывали рты, показывали в небо. Я глянул и онемел. «Дирижабль», — сказал папа.

Улица сочилась дождевой водой. Переваливаясь на коротких ножках, топал малыш, держался одной рукой за стену. Рядом шла сонная мать. Растерянная улыбка на лице. На блестящей цепи мохнатая собака. Лежала в опилках. Вытянув лапы. Булыжники переливались, как баклажаны. Лужи цвели кленовыми листьями.