Харбинские мотыльки

Борис извинился… несколько раз извинился… Распахнул чулан, стал суетливо вытягивать холсты, папки с набросками, ставил их возле дверцы, бережно вынес кипу журналов, потоптался с нею, пристроил возле кресла, сверху насадил абажур, тот упал и покатился, показывая надпись «Georg Faust». Китаев игриво пнул его носком ботинка. Борис прикусил губу — он внезапно ощутил себя ребенком, уронившим игрушку, — и покраснел. Китаев ходил в молчании по комнате, громко дул в нос мелодию.

Ограничился пятью холстами; ставить было негде, поставил кое-как на столе, стульях, тахте и подоконнике.

— К сожалению, у меня совсем плохо со светом, — проговорил он, зажигая свечку (прекрасная уловка, чтобы заглянуть в лицо гостю: презрения там не было, глаза Китаева блестели тревожно и безжизненно).

— Ничего, очень даже ничего, — говорил Китаев, не отпуская подбородок, он всматривался в один из фрагментов «Башни» с тремя нишами: в левой совещались над распростертым телом, в правой проституткам давали деньги, в центральной нише было собрание за столом, с вином и картами. Все три ниши были отделены друг от друга толстыми стенами, но соединялись тоннелями, по ним с лампадами шагали точные копии тех, что были наверху.

Борис достал табак, принялся скручивать папиросу; Китаев распахнул портсигар и, не отрывая глаз от картины, протянул его художнику.

Галка из разбитого арбуза выклевывает личинки. Стакан с чаем в посеребренном подстаканнике, надкушенное яблоко, мятая салфетка. Китаев улыбнулся.

— Эти две написаны с фотографий, которые сделал мой отец, когда ездил в Крым. В 1915 году.

— Ого! С фотографий рисовали, интересно. Получились червяки, очень живые. Как будто шевелятся. А это что? — спросил гость, останавливаясь перед дагеротипом на стене.

— Это портрет.

— Портрет?

Море, ивы…

— Да, это мой метод, — смутился Борис. — Как там было?.. Откровение прекрасного… нечто вечное за маской лица… В общем, тут есть то, что было, когда…

— Довольно, я понял, — сказал Китаев. — Вы ее тоже продаете?

— Берите.

— Вы уверены?

— Да.

— Хорошо. И вот эту, мрачную, — указал гость на картину с нишами, — уж очень хороша.

Борис стоял чуть сзади и смотрел на картину: благотворительное пожертвование проституткам; тайная вечеря с картами; распотрошенное тело и средневековые орудия пыток. Взял спички, прикурил. Бросил взгляд на Китаева. Тот улыбался. Он был очень доволен. Ребров погасил спичку, выпустил дым. Сделал шаг в сторону. Облачко дыма плавно шевелилось, растягивая лицо гостя. Оно расплылось, как в воде, и дрожало.

— Помнится, был у вас портрет, — сказал Китаев, оторвавшись от картины. — Что с вами?

— Ничего. Какой?

— У вас что, много портретов? В прошлый раз у вас на мольберте стоял портрет… или это был чей-то заказ?

Борис сморщился. Заказов у него ни разу не было.

— Заказы, конечно, бывают, — промямлил он, — я много рисую, — соврал он, прекрасно понимая, о каком портрете идет речь, начал ходить, говорить: — Знаете, бывают дни, когда так много всего в голове. Образы, образы… один на другой, и все мешается… Некоторые картины, кажется, закончил, а всего-то нарисовал в уме, понимаете? В уме. Представил картину так четко, что будто нарисовал, закончил… А потом ищешь эскиз или саму картину, а ее и нету, потому что только представил…

— Но тот портрет я сам видел! — возмущенно воскликнул Китаев. — Он был не в вашей голове, а наяву.

— Да, да. — Курил у окна художник. — Понимаю, что был… так сразу и не вспомнишь… Сейчас. Я посмотрю. — Неохотно полез в чулан.

— Этот?

— Нет.

— Может, вот этот?

— Нет, нет… Там было… в более ярких тонах…

— Ярких? Не этот?

— Да! Именно он! Чей это портрет?

— Ничей.

— Как ничей? Но ведь с кого-то этот человек нарисован?

— Нет, — слегка раздраженно сказал художник, — он ни с кого не нарисован. Я его выдумал. Такого человека нет.

— Как?! Неужели и так бывает?

— Да, а чего тут удивительного? Романисты выдумывают характеры, мешают людей, из семи одного лепят или типаж какой-нибудь общий для всех выводят. Думаете, нарисовать так нельзя?

— Не знаю. Я не писатель и не художник! Мне он нравится. Похож на моего брата.

Ребров потрогал кончик носа и сказал, что портрет не закончен. Придавил окурок в пепельнице.

— Вот и хорошо! Мне так даже больше нравится! — воскликнул Китаев. — И его я тоже беру.

— Незаконченный?

— Да, а что? Так даже жизненней. Жизнь судьбы обрывает, что там портрет! Сколько вы за все хотите?

— Все равно, — Борис махнул рукой.

— Ну, сколько вы обычно берете?

— Сколько дадите, столько и будет.

— Хорошо, — Китаев полез в карман, заодно достал овальный футляр с пленкой, поставил на стол, платок, записка, купюры — выгреб все на стол. Брезгливо отбрасывал от себя банкноты. Разбросав их по столу, решил, что мало, полез в портмоне.

Ребров смотрел на футляр с пленкой: ему чудовищно захотелось узнать, что в этот раз он наснимал, какие глупости, что там за люди… он сглотнул и погладил горло.

— Честно говоря, я передумал.

— Что передумали? Картины продавать передумали?

— Нет, я готов вам напечатать карточки тоже.

— Ах, вот как! Очень хорошо. А что случилось, если не секрет?