Харбинские мотыльки

— С работой стало плохо. Мало заказов. В ателье не каждый день работаем. А в литографическом совсем ничего. Нужны деньги. Так что будет очень кстати.

— Понимаю, — вздохнул Китаев, — вот, — махнул рукой небрежно в сторону стола, — и тысяча марок сверху, идет?

— Да, конечно, — заволновался Борис, он никак не ожидал получить столько денег. — Не слишком ли?

— Слишком? Это смотря во сколько вы себя цените. Поверьте мне, на аукционе я выставлю ваши картины гораздо дороже, гораздо дороже! Так что берите и не раздумывайте. Да, и я хотел бы знать, что случилось. Почему вы не хотели печатать? Я, честно говоря, когда мне в отеле передали вашу записку, очень сильно смутился. Я шел к вам ругаться.

— Извините, — сказал художник, чувствуя, что сильно краснеет, — это связано с тем, чем вы занимаетесь…

— А чем я занимаюсь?

— Не знаю, но люди говорят…

— Вот видите! Вот видите! Не знаете, а люди говорят… Мало ли что говорят люди! Я вам говорил — я ничем таким не занимаюсь. Так удобней. Понимаете? Я отдавал в ателье. Пришли с обыском. Задавали вопросы. Сейчас сами знаете, за русскими плотно следят. ГПУ орудует и совпреды давят, тем более на здешних-то чиновников надавить — раз плюнуть. Да они и сами рады стараться, с прошлого декабря… Сами должны понимать, с прошлого декабря очень многое изменилось.

— М-да…

— Все хотят знать — не занимаемся ли чем? Не причастны ли? Кто-нибудь да причастен. Только не я. Я и большевики — это смешно! Но они у вас тут в Эстонии, кажется, недовольны чем угодно: с большевиками вы или против, — они вас арестуют. На всякий случай. От греха подальше. Крохотное государство, чудовищные опасения. Чем меньше зверек, тем больше трясется. Мирное соглашение есть мирное соглашение. Скажите спасибо, что всех не выслали. У меня, между прочим, французский паспорт. Меня так просто не вышлешь. А что на пленке дипломаты и министры, так у меня с ними дела. А какие, это никого не касается. Так вот, чтобы лишний раз не объяснять…

— Да, вы говорили.

— Но вы не поверили, вам нужно что-то еще. Если вас вдруг вызовут в полицию, так и скажите: делали фотокарточки для господина Китаева, и дайте мой рижский адрес.

— Хорошо. Ладно, — задвигался Борис, упаковывать картину. Бумаги, веревки…

— Что? Уже выгоняете? Сейчас дождь пойдет. Неужели выгоните?

Ребров посмотрел в окно. Было светло, дождь и не намечался, но у него потемнело в глазах, он поверил, что верно сейчас грянет гром, и вдруг услышал, как предлагает Китаеву выпить вина.

— Давайте, — равнодушно сказал гость.

— Домашнее, эстонское, с хутора мужик возит и хлеб, и овощи, немка у него покупает сразу мешками, и жильцы заодно.

— Все равно, — буркнул Китаев, усаживаясь в кресло. Он был доволен этой маленькой встряской, в голове мелькнуло, что спать будет хорошо.

Борис наполнил стаканы.

— Поверьте мне, ничем вы не рискуете, — продолжал Китаев менее энергично, он потягивал вино, плавно успокаиваясь. — Это вы от скуки придумываете себе детектив, потому что все гораздо проще — жизнь штука плоская. Человек живет и думает, что в жизни его будет когда-нибудь большая любовь, обязательно приключение, завязка, кульминация и красивый конец. Всякий о себе думает, уж он-то чего-нибудь да стоит, каждый воображает себя героем романа, думает, что не наступил в моей жизни тот самый час, высшая степень развития сюжета впереди, меня еще что-то там ждет — высокое, великое… Олимп! Но вдруг человека хватил удар, потянул шнурок на ботинке — и удар! Или еще смешней — подавился рыбной костью, обычная инфекция — пьяный хирург и — помер, ни тебе кульминации, ни большой любви, ничего! Гроб вместо Олимпа, обычный деревянный, суковатый. La vie n’est pas un roman.[37] Вы, кстати, что-то писали. Должны понимать. — Он постучал пальцем по кипе журналов. — Как, печатают?

Борис неопределенно пожал плечами.

— Я возьму парочку журналов почитать?

— Берите. Только романов там нет.

Китаев сидел и листал журналы, читал оглавления, бормотал имена вслух:

— Зуров… кто такой этот Зуров?

— Он немного о войне писал.

— Служил?

— Кажется.

— А кто такой Симкин?

— Он пишет о Печорах, очерки.

— А стихов-то, стихов!

— Да, стихов много пишут. Еще вина?

— Да.

Художник пополнил стаканы. Китаев распахнул портсигар, закурили. Некоторое время пили молча. Китаев наблюдал за молодым человеком. Его сковала странная грусть. Сигарета в руке художника дрожала, и дымок завивался.

— Так что у вас с документами? — спросил Китаев наконец.

— Ничего, — сбил пепел. — Как все… Нансеновский паспорт.

— Как все… С этим далеко не уедешь. Хотите, попробую узнать насчет настоящего паспорта?

— Если вас не затруднит.

— Не затруднит. — Китаев резко захлопнул журнал, глянул в сторону окна. — Ну что, небо светлеет, пожалуй, пойду.

Встал. Ребров тоже поднялся, качнулся.

— Держитесь! — Борис ощутил, как его подхватили крепкие руки, потянули, усадили. — Какой вы худой. Быстро напились. Раз-два и готово. Это от недоедания. Сходите теперь же, покушайте. Я журналы беру почитать. Вам их вернут.

— Возвращать не надо. Берите так.

Дверь хлопнула. Внутри все погасло. Он закрыл глаза.