Харикл. Арахнея

— Бедность перестала служить тебе препятствием добиваться её руки; если же ты молчишь, то, значит, не последовал ещё моему совету и не умолил жестокую Немезиду.

Он протянул руку, желая приблизить её к себе и незаметно для других сообщить ей, что, напротив, благодаря её совету ему удалось освободиться из-под власти страшной богини, но её уже не было подле него. Он услыхал только голос Архиаса, сопротивление которого могло омрачить его новое счастье, а навстречу ему раздавались пение, звуки флейт и смех прекрасных женщин, и, почти не отдавая себе отчёта в своём поступке, он утвердительно кивнул головой, как бы подтверждая догадку почтенной матроны. С быстротой молнии пробежала по всему телу Гермона лёгкая дрожь, и ему вспомнились слова Эпикура: «Страх и холод неразлучны между собою». Но чего же он мог страшиться? А ведь сколько невзгод перенёс он, не желая изменять правде ни в искусстве, ни в жизни! Что же теперь произошло? Почему эта неправда? Был ли, впрочем, на свете хоть один человек, который бы ни разу в своей жизни не солгал? При этом он чувствовал, что, ответь он Тионе словами, он не скрыл бы от неё правды, а ведь он ответил только кивнув головой, и этот жест мог выражать что угодно. Он только на время отдалял неизбежное и желаемое. И всё же он чувствовал себя не очень хорошо, но теперь нельзя было уже ничего поправить, да притом Тиона поверила ему и, как бы утешая его, сказала:

— Я уверена, что нам удастся умилостивить грозную богиню.

Опять та же лёгкая дрожь овладела им, но это продолжалось недолго. Хрисила, которой, как заместительнице умершей хозяйки дома, надлежало указывать места гостям, сказала, обращаясь к Гермону:

— Красавица Гликера оказывает тебе честь выбрать тебя своим соседом.

А Архиас, взяв его под руку, повёл его к скамье рядом с прославляемой всеми красавицей. Пир начался среди всеобщего оживления. Умение греков пользоваться благами жизни, ум и едкое остроумие александрийцев соединились на этом пиру с самым изысканным столом, отборными винами и лакомствами, привозимыми из всех стран света в этот город, где даже поварские познания доводились до степени искусства. Среди этого избранного общества знаменитых мужчин, знатных богачей и красивых женщин ослепший художник занимал сегодня, бесспорно, первое место. Все, кто видел его Деметру, кого трогала его печальная судьба и кто желал сделать приятное хозяину, пили за его здоровье и осушали кубки в его честь. Его осыпали самыми лестными похвалами и самыми горячими выражениями сочувствия его несчастному положению. Ум Гермона, возбуждённый вином, желанием обратить на себя внимание Дафны и во что бы то ни стало понравиться соседке, подсказывал ему блестящие и остроумные ответы на все задаваемые ему вопросы. После десерта, когда были поданы новые кубки вина и дневной свет сменился светом ламп, почти всё общество замолкло и все стали слушать блестящий рассказ Гермона. Прекрасная Гликера просила его рассказать о ночном нападении в Теннисе, и он, исполняя её желание, возбуждённый выпитым вином, принялся описывать всё происшествие так живо и образно, что все превратились во внимательных слушателей и многие прекрасные глаза не могли оторваться от лица красивого и воодушевлённого художника. Когда он окончил, со всех концов залы раздались громкие одобрения его таланту рассказчика и много выражений сочувствия и соболезнования. Не всем гостям было приятно видеть исключительное внимание, которое оказывало всё общество слепому художнику, и его слишком громкий и развязный тон. Один ритор, прославившийся своим злым языком, сказал, наклонившись к своему соседу-скульптору:

— Мне кажется, потеря зрения принесла громадную пользу его языку.

На что тот ответил:

— Во всяком случае, этому развязному молодому художнику удастся скорее с помощью языка удержать за собой славу интересного собеседника, нежели вновь создать такое совершенное произведение искусства, как эта Деметра.

Во многих концах залы раздавались подобные замечания. Когда же один знаменитый философ пожелал узнать, какого мнения престарелый скульптор Эфранон о Деметре Гермона, тот ответил:

— Я бы приветствовал это благородное произведение как из ряда вон выходящее, достойное внимания событие, не будь оно вместе началом и концом художественного поприща этого Даровитого ваятеля.

Вблизи Гермона никто не высказывал таких суждений. Всё, что достигало до его ушей, было полно лести, восторга, сочувствия и надежды. За десертом красавица Гликера, подавая ему половину своего яблока, нежно произнесла:

— Пусть тебе скажет этот плод то, что твои глаза не могут выдать тебе, бедный и в то же время столь богатый любимец богов.