Харикл. Арахнея

Крик ярости вырвался из груди Лутариуса, и он с такой силой рванул за верёвку, которой был привязан к свае, что свая зашаталась. Ледша спокойно отвернулась от него и пошла под навес. В раздумье прислонилась она к одному из столбов, поддерживающих крышу, а художник с возрастающим вниманием следил за каждым её движением, полным благородства и изящества. Приложив руку к прекрасному лбу, смотрела она на луну. Гермон чувствовал, что ему уже давно следовало заговорить с ней, но окликнуть её, нарушить то мечтательное настроение, которое ею теперь овладело, казалось ему каким-то святотатственным поступком. Так, именно так должна была стоять Арахнея после того, как богиня в порыве несправедливого гнева ударила её, эту более искусную смертную! Как грозно сдвинулись её брови и нахмурился лоб, в то время как на губах появилась улыбка торжества, её прелестный рот полуоткрылся, и белые мелкие зубы, которыми когда-то так восторгался Гермон, заблестели. Подобно астрологу, который до последней возможности следит и старается удержать в своей памяти какое-нибудь необычайное явление, замеченное им на небе, тогда как надвигающиеся тучи грозят скрыть его от глаз наблюдателя, точно так же смотрел Гермон и старался запечатлеть в памяти её образ. В этой позе хотел он изобразить её, совершенно так, как она теперь перед ним стояла, без покрывала, сорванного, вероятно, во время преследования, с этими длинными распущенными волосами; да, он передаст даже её нос с лёгким изгибом вопреки древним правилам искусства, допускающим у красивых женщин только прямой нос. Но этот реальный образ так воплощал его идею, что малейшее уклонение от правды могло только повредить впечатлению. В течение нескольких минут стояла Ледша совершенно неподвижно, как бы повинуясь мысленному желанию художника, а тот, точно прикованный, не спускал с неё глаз до тех пор, пока Лутариус опять не позвал её. Тогда Ледша быстрыми шагами направилась в противоположную сторону к сваям, там она остановилась и заметила мужскую фигуру, наблюдавшую за ней. Она тотчас же увидела, что это был эллин. Чёрная борода украшала его красивое серьёзное лицо. На нём была хламида такого же покроя, какую она уже видела на другом, только у того не было этого короткого меча, привешенного по греческому обычаю к широкому поясу. Она вдруг почувствовала, как вся кровь бросилась ей в голову, и, боясь упасть, обхватила она обеими руками сваю, затем нагнулась вперёд всем телом, желая разглядеть того, чей вид привёл её в такое странное волнение. Громко, почти пронзительно прозвучал её голос, произнося имя Гермона.

— Ледша! — мягко ответил Гермон и, полный искреннего сочувствия, протянул ей обе руки. Она не обратила никакого внимания на это движение и тоном, в котором звучало непонятное для него самодовольство, проговорила:

— Как, и в несчастье посетил ты меня! Даже здесь ты, слепой, сумел меня найти!

— Охотнее увидал бы я тебя окружённой высшим счастьем, — сказал Гермон. — Но я уже не слепой. Бессмертные вновь даровали моим глазам способность наслаждаться твоей чудной красотой!

Резкий, полный злобы смех прервал его, и с трудом, точно задыхаясь, она произнесла несколько раз:

— Не слепой, больше не слепой…

Есть слёзы горя и слёзы радости; точно так же и смех, этот спутник радости, вырывается среди отчаяния и страдания. Этот смех отчаяния поразил сердце художника больнее, нежели самый дикий вопль ярости. Когда же Ледша произнесла: «Не слепой, выздоровел! Богат и видит, он вновь владеет глазами!» — тогда только понял он её вполне и мог объяснить себе её самодовольный тон, который вначале так удивил его. Не в силах произнести ни слова, он смотрел на Ледшу, продолжавшую говорить, изредка смеясь этим ужасным для его ушей смехом.

— Так вот какова карающая справедливость! Нас, бедных женщин, позволяет она попирать ногами, а сама и пальцем не пошевелит для нашей защиты. Моя месть! Как молила я и преклонялась перед Немезидой! Какую сладость испытывала я от сознания, что моя месть так хорошо удалась! И что же? Всё это было только ложь и обман! Слепой вновь видит! Тот, кто должен был погибнуть от отчаяния, тому дозволяют с мечом за поясом присутствовать при нашей гибели, наслаждаться нашим несчастьем! Слушай же, если только эта приятная для тебя весть не достигла ещё твоих ушей: я также осуждена на смерть! Но какое мне дело до себя, и разве я думаю о себе?! Наверно, менее, нежели те бессмертные, которых мы просим и которым мы молимся, думают о нас, оскорблённых и обманутых женщинах. Теперь только познала я их. Вот благодарность Немезиды за все мои богатые жертвоприношения. На пороге смерти ставит она на моём пути тебя, вероломного и безнаказанного. Я должна допустить самое ужасное для меня, а именно то, что ты, ненавистный, слепота которого являлась единственной радостью моей изломанной жизни, можешь дерзко тешиться моим видом и моим несчастьем.

При таком несправедливом обвинении негодование овладело Гермоном; схватив её руку, лежавшую на свае, и глядя ей прямо в глаза, он громко вскричал: