Харикл. Арахнея

— Твой отец был прав, — заметил молодой человек. — То, что зрачок в глазу, то Афины в Элладе. Но, к сожалению, народ наш легкомыслен и ненадёжен; его так же легко вдохновить всякой возвышенной идеей, как и увлечь во все ужасы несправедливости. Вот, он теперь глубоко взволнован, он проливает слёзы сострадания над трагическим концом Эдипа или над горем несчастных троянок, а вслед за тем, рядом всевозможных козней, старается навлечь несчастье и погибель на дом своего собственного согражданина. Избалованное дитя, полное капризов и тщеславия, он греется в блеске прежнего времени, тёмные пятна которого скрываются за светом великих деяний. Тщеславясь пустым именем чистейшей эллинской крови, тем, что среди него впервые были применены закон и правосудие, он питает в недрах своих ядовитейшее отродье бесчестных сикофантов и подчиняет всякий закон минутному капризу. Постоянно твердит о свободе, а угрожает смертью или изгнанием всякому, кто дерзнёт произнести свободное слово, несогласное с мнением толпы. Народ, характер которого представляет опять-таки самое приятное соединение серьёзного элемента с весёлым, легко и весело живёт он, доволен, когда имеет возможность поспорить или посмеяться; равно способен пенять как самое возвышенное произведение трагического искусства, так и самую шутливую карикатуру комедии. Умеет обходиться с самым серьёзным философом и с самой легкомысленной гетерой; скупой в своём домашнем обиходе, мелочный у стола трапецита[12], но расточительный, когда приходится блеснуть в хорагии или выставить какое-нибудь произведение искусства.

— Приблизительно такое же мнение имел и мой отец, — сказал Харикл. — Ну, вот ты знаешь теперь не только моё имя, но и мою историю; скажи теперь, кто ты. Смутное предчувствие говорит и мне, что мы встречаемся с тобою не впервые.

— Харикл, — воскликнул молодой человек и стал перед ним, глядя ему прямо в лицо. — Я узнал тебя с первого взгляда; ты же, ты не помнишь меня. А было время, когда мы видались с тобою ежедневно, моя бедность не помешала тебе быть моим другом и товарищем. Ты уж не помнишь более того бедного мальчика, который в школе Гермипоса исполнял обязанности слуги, для чего он, впрочем, не был рождён, который должен был то разводить краску, то мести классную комнату, то чистить губкою скамейки.

— Ктезифон, — вскричал юноша, вскакивая и хватая друга за руку. — Это ты, да это ты, моё чувство лучше, чем моя память, подсказало мне, что мы будем друзьями. Мог ли я забыть тебя? Как не помнить тысячи услуг, которые ты мне оказывал; любя меня больше других, то дарил ты мне вырезанную тобою из пробки колесницу, то ловил для меня жужжащего золотого жука и искусно привязывал его за ногу ниткой; а потом, позднее, ты помогал мне писать и считать, так как всегда был готов ранее других, за что полюбил тебя даже строгий педагог и благосклонно смотрел на нашу дружбу, несмотря на то, что ты был постарше меня и что он обращал не мало внимания на одежду. Но твоя борода изменила тебя, да и кто бы мог узнать в этом загорелом атлете того бледного и слабого мальчика? Вот уж восемь лет прошло с тех пор, что мы с тобой не видались. Отчего же ты так внезапно оставил школу Гермипоса?

— Позволь рассказать тебе это по дороге, — ответил Ктезифон. — Полдень уже близок, и нам надо поспешить в Клеону. Оттуда до Коринфа остаётся ещё восемьдесят стадиев[13].

Друзья поднялись. Харикл перекинул повод через голову лошади, которую Ман снова взнуздал, и повёл её вслед за собою; сам же продолжал свой путь пешком, идя рядом с Ктезифоном, которого просил рассказать историю его жизни за последние восемь лет.

Ктезифон был сыном зажиточного гражданина Аттики, который, потеряв жену и всех детей, за исключением одного-единственного сына, женился во второй раз на дочери своего родного брата. От этого-то второго брака родился Ктезифон и ещё одна дочь. Отец, желая обогатиться, вёл обширную торговлю и должен был по своим делам предпринять путешествие во Фракию и Понт. Перед своим отъездом он передал на всякий случай брату своему, связанному с его детьми двойными узами родства, своё духовное завещание, а вместе с тем и всё своё состояние, превышавшее 15 талантов[14] и заключавшееся частью в наличных деньгах, частью в долгах у разных лиц. Отец не возвращался. Бесчестный опекун скрывал его смерть до той поры, пока не завладел всеми запечатанными документами покойного. Затем он объявил о его смерти, выдал вдову замуж, не дав, однако, всего назначенного ей приданого, и принял на себя заботу о воспитании восьмилетнего Ктезифона и его сестры, а равно и попечительство над старшим братом. Когда же сей последний, по достижении восемнадцатилетнего возраста, был объявлен совершеннолетним, он призвал к себе всех троих и объяснил им, что отец оставил всего-навсего 20 мин[15] серебра и 30 статернов[16] золота, что, воспитывая их, он уже потратил гораздо больше и не имеет возможности заботиться более о них.