Харон

«Он имеет в виду Реку, Вторую реку и Третью реку, – понял Харон. – Слияние Третьей и Второй находится выше, из лагеря не увидать. На остром мысу мертвый лес, деревья без сучьев, как черная щетина. Перед мысом – намывная банка, «гуляющая», никогда не поймешь, где будет в следующий раз, куда пойдет, огибая, Ладья. Если заходишь в Третью реку, держись высокого берега, там фарватер и стрежень смещены соответственно. Смотри-ка, и это знают, ну-ну…»

А Псих продолжал, разойдясь:

Их пересечь
Ни в чьей средь смертных власти,
И даже боги на сверкающем Олимпе
За Реку черную проникнуть не решатся.

Гермес один, их быстрокрылый вестник
К Аиду редкостно бывает отправляем
С каким-нибудь от Зевса порученьем.
Харон, суровый старый перевозчик
Умерших душ, не повезет обратно
Чрез Ахеронта сумрачные воды

Туда, где светит ярко солнце жизни.

Стихи, здесь и далее: Овидий. «Метаморфозы» (пер. Н. Мамонтова).

«Сам ты старый, – подумал Харон. – Ясно теперь, чем Псих кличку заработал. Кто станет говорить стихами, да еще на том свете? Только психи».

– Вот именно, – прервал воцарившееся после выступления Психа молчанье бас. Харон наконец понял, кому он принадлежит. Тот, в бушлате, сидящий рядом с Локо, Листопадов приятель. Он обращался к Клетчатому: – Я интересуюсь, чего тебе делать было в Тверской области, когда сам с-под Тулы?

– Я… ну, по работе.

– Врешь, Антон, чего-то ты шустрил в заповеднике том. Не тушуйся, не тушуйся, все мы шустрили. Я вот – гастролер был по основной специальности. Гастролировал, значит. В одном городе зависнешь, в другом. Что было, то было. Обратного хода нет. Этот… правильно сказал: не повезет обратно. Чего дальше будет, узнать бы, тут ты, подруга, права. Да ведь никто ж не скажет, а подойдет черед – сами узнаем, что там за рекой. Как ты ее, – повернулся к Психу, – Ахерон?

– Ахеронт, – уточнил Псих.

– А ты ее переплыви, – посоветовали Гастролеру.

– Переплыть… это да. Чего-то неохота мне в нее кунаться. Боязно.

– Вот! – воскликнул Антон, – в этом все и дело! Посмотрите, главный императив нашего поведения здесь – страх, причем ничем логически не объяснимый. Барьеры существуют только внутри нас. Не выходить за черту лагеря, не приближаться к берегу или, уж по крайней мере, не касаться воды. Не подниматься вверх по тропе, подчиняться танатам с их… бр-р… мечами. Откуда это в нас? Если я могу вот так спокойно рассуждать обо всем этом, то стоит мне лишь попытаться какой-либо запрет переступить… Я не могу найти ни одного рационального объяснения.

– Вот за себя и говори, рационалист, – сказал Листопад. – По тропе ему страшно вернуться. Боишься, жмет – не ходи. Думал, пряники тебя поджидают медовые. Я вот так скажу: хорошо, жрать хоть тут не хочется совершенно, а то не знаю, что бы грызли, друг дружку если только.

– Кому что, – коротко усмехнувшись, бросила смуглянка в кофте.

К Харону нагнулся один из безучастных, что смирно расселись вдоль стен, ближайший справа. Должно быть, он не различил в тени, к кому обратился, да и глаза – Харон покосился – были у него плотно зажмурены.

– Вы где проживали? – шепнул безучастный. – В столице? Я – на Остоженке, Турчанинов переулок. Только тут отчего-то москвичей не любят. Надо же, и там, – махнул неопределенно в сторону и вверх, – тоже не любили. В армии, в тюрьмах, говорят, тоже… вообще. Знаете, вот думаю, может, сюда собраны вовсе даже не мы, то есть не настоящие мы, а что-то вроде наших копий? Такое вполне допустимо, я читал. Кому это могло понадобиться? Как кто, а я за всю жизнь пальцем никого не тронул. Тихо-мирно приторговывал. Маленькое частное дело. За что меня сюда? Я умирал так неприятно, смею вас уверить, а теперь что же, все снова? Когда мне стало окончательно ясно, где мы все находимся, я попробовал искать близких, кто ушел до меня, родственников, друзей. Никого. Мы все чужие здесь друг другу… С другой стороны, книга Моуди… Но я не наблюдал себя со стороны и сверху, рядом со мной не было доброго проводника, как там описывается, никакого яркого света впереди. Тут есть какой-то Тоннель, вы не в курсе, что под этим подразумевается?

Как ни тихо говорил этот примороженный, последнее расслышали все. Или почти все. Повернулись, вглядываясь. Локо бросил безделушку, которую вертел, и, прекратив копаться в седой бороде, поднял «летучую мышь» со стола, направляя свет на вход.

Харон с удовольствием отметил, что его вид произвел впечатление. Замерший глыбой у стены и, как они должны догадаться, присутствовавший на их посиделках уже давно. Кто его знает, этого Перевозчика, может, он глухонемой, конечно, а может, и нет вовсе.

Смуглянка неслышно охнула, поднеся ладонь к губам, да и у других челюсти поотвисали. Харон не часто удостаивал компанию Локо посещением.