Харон

Индеец вернулся с картонным стаканчиком кофе. Пил и поглядывал на стрелку, ползшую по циферблату бензоколонки. Я вспомнил Аннаполис, тот день, когда первый раз увидел Хелью. В Аннаполисе невероятное количество вишневых деревьев, из-за цветущих вишен город казался ажурным, сказочным. От цветочного духа голова шла кругом, я бродил по горбатым улицам, как зачарованный. У меня была увольнительная, а их курс привезли на экскурсию – показывали академию, корабли, церковь восемнадцатого века, пушки с английского флагманского фрегата «Эндевер» – всю эту туристическую чепуху.

В своей белой форме я показался ей частью вишневого безумия; потом она сказала, что во всем этом ей виделся какой-то высший смысл. Словно кто-то хитроумно срежиссировал нашу встречу, наполнив сюжет намеками и знаками, таинственными, но понятными лишь нам двоим.

Впрочем, понятными в большей степени ей, чем мне. На самом деле все случилось так гладко и так быстро, что я ничего не понял. Просто, спускаясь с моста, я заметил ее ультрамариновую шляпу. Настоящую дамскую, в каких леди появляются на Кентукки-дерби или следят в театральные бинокли за рысаками на бегах где-нибудь в окрестностях Лондона. Бинокля у нее не было, за спиной болтался рюкзак, маленький, почти детский. Хелью только что купила сахарный рожок с двумя шариками мороженого – розовым и белым. Повернулась, встретилась со мной взглядом, улыбнулась.

Я застыл, между двух ударов моего сердца розовый шарик упал на мостовую, улыбка на ее лице сменилась растерянностью, она беспомощно посмотрела на меня. Я понял, что пропал, и направился к ней.

Медовый месяц в нашем случае был спрессован до пяти суток, пришедшихся на конец октября. Эти пять дней и ночей оказались самым счастливым отрезком в моей жизни, несмотря на то что нас занесло в штат Мэн, где уже началась зима. Мы жили на настоящем маяке, на самой верхотуре, выше был только гигантский прожектор, а еще выше – небо. Маяк стоял на скалистой косе, все пять дней бушевал шторм, и деревенский парень, который приносил нам в большой корзине провизию, подвергал свою жизнь серьезному риску. Серые волны, пенистые и злые, перекатывались через камни, и мальчишке требовалось точно рассчитать свои перебежки по опасным участкам косы, чтоб его не смыло.

Мы стояли у узкого окна: крупный снег несся по диагонали, желтый луч маяка шарил среди свинцовых волн, призрачно скользил по чернильному подбрюшью мохнатых туч. Иногда мощный вал расшибался о маяк с такой силой, что стены нервно вздрагивали, а пол испуганно скрипел.

Нам не было страшно, мы были счастливы, мы знали, что с нами ничего не случится. Хелью тогда прошептала: «Знаешь, нас обвенчал Атлантический океан». Я ответил: «Мне казалось, что мы повенчаны на небесах». Я и сейчас так думаю. Хотя даже у небесного союза, похоже, есть срок годности.

Индеец с дровами давно уехал. Рыча и сияя никелем выхлопных труб, нахально выставленных вверх, у заправки лихо затормозил «Триумф». С мотоцикла соскочил крепкий малый, затянутый в черную кожу. Ездок снял шлем и оказался рыжеволосой девицей. Я вздохнул, кинул ручку в бардачок. Сложил открытку пополам и сунул в карман. Дальше двух слов дело у меня не пошло.

Коварная ночная дорога при свете дня выглядела вполне приветливо и даже живописно, шоссе кружило между холмов с пегими коровами, иногда приближаясь к берегу шумной реки, иногда убегая от нее. Порой темный и мрачный сосновый бор подступал к самой обочине, и тогда в открытое окно врывался сырой хвойный дух, пахло смолой и иголками. Вдали, на стриженых лужайках красовались фермерские домики, белые и изящные, как резные игрушки ручной работы. Попадались заброшенные фермы с просевшими крышами и мертвыми окнами, спокойно-торжественные в своем обаянии распада.

Из-за поворота выскочил самодельный указатель «Ферма Пирсона, овощи и фрукты, 500 ярдов», на доске был изображен отчаянно-красный помидор. Я проехал пятьсот ярдов и свернул, подъехал к длинному сараю. Перед распахнутым входом в плетеных корзинах зеленели початки кукурузы, рядом, словно пушечные ядра, лежали желтые дыни. Вокруг кружили пчелы.

Внутри никого не было. Громко шаркая по дощатому полу, я прошелся между ящиков с овощами. Покашлял. Хлопнула задняя дверь, вошла девчонка лет четырнадцати, белобрысая и по-деревенски румяная. Нос у нее обгорел и блестел розовой кожицей.

– Привет! Ты, что ли, хозяйка? – улыбнулся я, снимая темные очки.

Она уставилась на меня, вытирая руки белым полотенцем.

– У нас самые сочные томаты в округе, – уклончиво ответила она, выпятив вполне зрелую грудь в майке с застиранной надписью «Спрайт».

– Самые красные – это уж точно. – Я взял из корзины увесистый помидор.

– Вы – племянник Лоренца? – утвердительно спросила она, взрослым жестом заправив русую прядь за ухо. – Вот сюда складывайте, пожалуйста, я потом посчитаю.