Харон

По берегу, вдоль реки, я обогнул деревню, выбрался на кривой, битой глины, проселок. Быстро рассветало. Небо из коричневого стало пепельным. Деревья, крыши хибар, телеграфные столбы, бесконечные заборы казались черной аппликацией, плоской и мертвой. На несколько минут мир потерял все краски – трава, дорога, листья деревьев – все было серого цвета. Я взглянул на ладони – они тоже были серые.

Свернув с улицы со странным названием Стадион на улицу Калинина, я вышел к железнодорожной станции. Здание вокзала, старое, из красного кирпича, было крест-накрест заколочено двумя досками. Все стекла в узких окнах были выбиты с какой-то удивительной старательностью.

По щербатой лестнице я поднялся на платформу. Подошел к краю, безмолвные рельсы, сияя тусклой сталью, безнадежно уходили в перспективу. Пахло мазутом, шпалами, железом. Я пошел по перрону, лениво пиная мелкий мусор.

На лавке под навесом сидела женщина с пышными волосами желтого цвета, пацан лет шести спал, уткнувшись ей в живот. Я тихо присел рядом, спросил:

– Когда на Москву электричка?

– Чего, заблудился, сердешный? – Она подозрительно оглядела меня. – Накеросинился поди вчера?

– Было дело… – уклончиво ответил я.

Она с материнским укором поджала губы. Женщине было за тридцать; несмотря на ранний час, румяна, помада и прочая боевая раскраска были наведены безукоризненно. Я вспомнил слова Розалин про женские лица и посмотрел на руки. Руки у женщины были хорошие, добрые.

– В пять десять, – после паузы сказала она. – Раньше была в пять ноль-ноль, но ее отменили.

– Спасибо.

Я взглянул на часы, откинулся и закрыл глаза. Больше всего на свете мне хотелось забыть всю эту мерзость – минувшую ночь, Тихого, Анну.

– А мы вот в «Детский мир» с утра пораньше. Чтоб к открытию. Надо и форму, и портфель. Первый класс… Сам-то из Москвы? – спросила тетка. – Или откуда?

– Не из Москвы, подальше будет. На самолете добираться.

– На самолете, – передразнила она меня. – И чего вам, мужикам, дома не сидится? Шило в жопе у вас? Вот какой бес вас гоняет помелом неведомо куда?

Я открыл глаза, пожал плечами.

– А сам-то женат? – хитро глянув, спросила она.

– Женат.

– Дети есть?

– Двое, дочке семь, парню двенадцать.

– Фотографии нет?

– Нет фотографии…

– Эх, мужики, – безнадежно махнув рукой, вздохнула она. – Все вы одинаковые.

Я улыбнулся. Понуро опустил голову, соглашаясь с приговором: что-то с нами и вправду неладно. Она опустила руку, ласково погладила сына по белобрысому затылку, задумчиво и едва касаясь – чтобы не разбудить. Шея мальчишки была совсем белой, его явно только накануне постригли. Он что-то пробормотал во сне, взволнованно и серьезно: наверное, там, во сне, собирался нырять с какой-то страшной кручи или гнал сломя голову на велике. Или бледнолицым удалось взять в плен вождя могикан. Или пиратский корвет уже развернулся левым бортом и сейчас даст залп из всех орудий.

А ведь где-то есть – не может не быть! – вселенная с таким же полустанком и с такими же мертвыми рельсами, уходящими из ниоткуда в никуда, с таким же пустым перроном и лавкой, на которой сидит моя мать и гладит меня, спящего. И я так же взволнованно бормочу, потому что мне снится жуткий сон про Тихого, Анну, ночную вертолетную атаку. Рука матери, легкая и ласковая, и шепот: «Не бойся, это тебе снится. Не бойся, я тут».

За моей спиной из кустов робко зачирикала какая-то птаха. Она повторяла одну и ту же фразу, повторяла неуверенно, точно рассуждала сама с собой. Небо, до этого мышино-серое, посветлело и вдруг стало нежно-розовым. Это было похоже на чудо. Волшебная зефирная дымка стала густеть, набирать силу. Я задрал голову и стал наблюдать – не каждый же день тебе показывают чудеса. Да и времени у меня было навалом, до первой утренней электрички оставалось еще двадцать минут.

Эпилог Мое письмо Хелью, которое она никогда не получит

Милая моя, прости меня. Прости за то, что наша жизнь сложилась не совсем так, как я того хотел. И совсем не так, как хотела ты. Прости. У нас, русских, есть дурацкая привычка просить прощения, когда это уже не имеет никакого значения. Ты, впрочем, и без меня знаешь, что мы не самый логичный народ на свете.

У меня скверное предчувствие, что на этот раз выкрутиться мне не удастся, что моего везения осталось совсем чуть-чуть, на донышке. Как в детстве бывало с вареньем. Или со сгущенкой. Оглядываясь назад (прости дурацкий штамп), могу сказать, что мне не страшно, я думал об этом много раз, ведь смерть была частью моей профессии. Мне не страшно, лишь немного грустно. И хватит об этом – давай я лучше расскажу тебе что-нибудь. Какую-нибудь чепуху, чтобы ты запомнила меня веселым и беззаботным.

Помнишь тот день в Аннаполисе – это было наше третье свидание. Помнишь тот день? Пронзительно-синий, синий до звона. Он у меня так и отпечатался – синий с белым. Жаль, что я не художник, – это был такой волшебный синий цвет!