Хасидские рассказы

Мой семидесятилетний жених дал денег на свадебные наряды, несколько сот злотых дал отцу и на мое имя «дополнительную расписку»^[25] на сто пятьдесят злотых.

Люди говорили: выгодная партия.

Я вновь обрела подруг. Подруга в атласном платье с золотой цепочкой и часами заходила ко мне по два-три раза на день. Она была счастлива, что я не отстала от нее, — что мы венчаемся в один месяц. Были у меня и другие подруги, но эта ни на минуту не отходила от меня: «Те, другие, ведь „сморкатые девчонки“, кто знает, сколько они еще в девушках насидятся».

Жених Ривке был издалека, но жить они будут у ее родных еще два-три года. Все это время мы будем жить душа в душу: она будет забегать ко мне на чашку цикория, я к ней, а в субботу вслед за послеобеденным сном на чашку бульона.

— А когда я буду рожать, — спросила меня однажды Ривке, и лицо ее просияло, — будешь ли ты сидеть у моего изголовья?

Я молчу.

— Пустяки! И чего ты так печалишься? Случается и в семьдесят лет тоже…

— Э! — продолжает утешать Ривке. — Бог захочет — и веник стреляет!.. А если и нет, как долго, думаешь ты, он протянет? Не может же человек жить вечно! Такое счастье мне, какой ты будешь молодой и красивой вдовой, — пальчики облизать.

Ривке не желает реб Занвилю дурного, хотя он и порядочная дрянь! Ту жену он тиранил, но она была больная, а я крепка, как орех… со мной он будет обращаться хорошо, и как еще хорошо…

* * *

«Он» возвратился!

Отцу действительно стало лучше, но однажды ему захотелось сухих банок — без этого он боялся выйти из дому. Он чувствует, что от лежачей и сидячей жизни вся кровь скопилась в одном месте. Надо разогнать ее! Кроме того, у него немного ломит спину, а против этого банки — испытанное средство.

Я задрожала, как в лихорадке: ставит банки не сам фельдшер, а его «подручный».

— Ты пойдешь за лекарем? — спрашивает меня отец.

— Что ты? — перебивает мать. — Девушка невеста…

Пошла мать.

— Почему ты так бледна, дочь моя? — спрашивает отец с испугом.

— Так, ничего.

— Уже несколько дней… — допытывается отец.

— Тебе это кажется.

— Мать тоже говорит.

— Пустяки.

— Сегодня, — старается обрадовать меня отец, — тебе будут примерять твои свадебные наряды.

Я молчу.

— Ты совсем не рада?

— Почему же мне не радоваться?

— Ты ведь не знаешь даже, что шьют тебе.

— С меня ведь сняли мерку.

Тем временем возвратилась мать с самим фельдшером.

У меня отлегло от сердца; но в то же время мне было больно чего-то. «Ты его никогда, может быть, больше не увидишь», — говорил мне какой-то внутренний голос

— Ну и свет, — вздыхает фельдшер, входя в комнату, кряхтя и запыхавшись, — реб Занвиль женится на молодой девушке, а Лейзерл, сын синагогального старосты, становится «порушом»^[26] — удрал от своей жены!

— Лейзерл? — удивленно спрашивает мать.

— Он самый. А я, шестидесятилетний старик, должен с утра до ночи быть на ногах, тогда как мой подручный, молодой человек, ни с того ни с сего заболел.

Меня снова бросило в жар.

— Не держите у себя такого гоя, — вставляет мать.

— Гой? Что значит — гой?..

— Что мне до ваших сплетен, — нетерпеливо обрывает отец, — делайте лучше свое дело.

Отец мой, вообще, был добр. Мне всегда казалось, что он не в состоянии и мухи обидеть, и, несмотря на это, в его словах чувствовалось глубокое пренебрежение к фельдшеру.

Будучи пригвожден к постели, он бывал счастлив, когда заходил кто-нибудь побеседовать с ним; с одним только фельдшером он никогда не мог слова сказать, — он постоянно обрывал его посреди речи, побуждая его делать свое дело. Только теперь я впервые так сильно почувствовала это. У меня сжалось сердце. Я подумала, что он еще хуже обошелся бы с «подручным», который теперь лежит в постели.

Чем он болен?

Говорит, что у него порок сердца.

Что это за болезнь, я не знала, — должно быть, это что-то такое, от чего иногда ложатся в постель. Тем не менее, сердце подсказывало мне, что и на меня падает часть вины в этом.

Ночью я плакала во сне; мать разбудила меня и села у моего изголовья.

— Успокойся, дитя мое: не станем будить отца. — И мы продолжали наш разговор шепотом.

Я заметила, что мать сильно встревожена. Она глядит на меня испытующе и хочет что-то выведать, но я твердо решила ничего не говорить ей, по крайней мере, пока спит отец.

— Отчего ты плакала, дитя мое?

— Не знаю, мама.

— Здорова ли ты?

— Да, мамочка! Временами только у меня болит голова.

Она сидела, опершись на кровать. Я придвинулась и склонила свою голову к ней на грудь.

— Мама, — спрашиваю, — почему у тебя так сильно бьется сердце?

— От страха, дочка моя.

— Ты тоже боишься по ночам?

— И днем, и ночью, — я постоянно боюсь.

— Чего ты боишься?..

— Я боюсь за тебя…

— За меня?

Мать не отвечает, но я чувствую, что ее горячая слеза скатилась ко мне на лицо.

— Ты плачешь, мамочка?

Слезы падают все чаще и чаще. «Не скажу», — решаю я твердо.

Через некоторое время она внезапно спрашивает меня:

— Не говорила ли тебе чего-нибудь Ривке?

— О чем, мама?

— О твоем женихе?

— Откуда ей знать моего жениха?