Хасидские рассказы

Что за черт, думаю я. Может, это средство от бездетности? Не стал ли он каббалистом? А чего доброго, и колдуном?!

Что вам сказать, мне разное на ум приходило. Как знать, или он скрытый цадик, или он дьяволу душу продал… Я почем знаю? В детстве я слыхал, что если сделать свечу из жира младенца с фитилем из цицес, можно стать невидимкой. И поверьте моему слову, если бы я не знал, что он коген, я бы подумал, что он снюхался с шайкой воров и ищет под забором младенца! Красть, разумеется, Мойшеле реб Иоселес не станет, но доставлять свечи, может быть, и да… Мало чего человек не сделает ради куска хлеба?..

Однако, это не то. Он уже неделями все ходит да посматривает, а ни о чем таком не слыхать и не видать. Ну, вот, поймите его! Так вы уже понимаете, что называется «сумасшествием»! Говорят «сумасшедший», — верьте!

Так-то, так-то, реб корев^[45]! Мойшеле — мой товарищ, я люблю его, как свою жизнь… но сумасшедший он все-таки, бедняга… Женить его трудно, очень трудно. Ну, я не говорю вам «нет»… Вы, конечно, хотите что-нибудь заработать, так делайте, как знаете.

Вот видите ли, если вы для меня имеете партию…

Штраймель

о ремеслу я — шапочник, но специальность моя — штраймель. Главный же мой заработок от мужицких сермяг и рабочих полушубков. Иной раз ко мне заглядывает и Лейб-мельник со своей енотовой шубой.

Правда, шить штраймель случается редко, очень редко. Ибо кто носит теперь штраймель? Раввин разве. И штраймель всегда переживает раввина…

Правда и то, что если и случается шить штраймель, то или совсем даром, или за полцены, В лучшем случае, труд мой не оплачивается. Все это верно, и тем не менее специальность моя — штраймель, ибо шить штраймель я люблю.

Только когда она попадает мне в руки, я молодею — я чувствую, кто я такой, на что я способен!

И то сказать, какие еще у меня радости в жизни?

Когда-то мне доставляла удовольствие мужицкая сермяга…

Во-первых, почему бы и нет?

Во-вторых, я так думал: «Мужичок дает нам хлеб, работает летом до изнурения, — и я не могу защитить его от зноя. Буду же я во время зимнего отдыха защищать его от холода».

А в-третьих, у меня была на этот случай прелестная песенка.

Я был молод, голос у меня был, что звон колокольный, и я, бывало, шью и пою:

Ты строчи, строчи, игла,

Кожу твердую, как жесть,

Мех колючий, как щетина!

Славно будет мужичка

Греть тулупчик!.. Эх, жена,

Выпить бы на радостях!..

И в том же роде еще несколько куплетов. И вся эта песня, была, разумеется, сочинена мной ради, заключительных слов: «Выпить бы!..»

Ибо, надо вам знать, нынешняя смиренномудрая раба Божия Мирьям-Двоше тогда еще не была богомольной святошей. Она не звала меня, как теперь, «Берель-Колбаса», а «Береле», и я звал ее «Миреле». И любились мы, грешным делом, горячо: чуть, бывало, она услышит заключительный куплет моей песенки, тотчас же подавала мне вишневки. Вишневка сильно действует на кровь, и я, бывало, тут же хватаю ее за платье, горячо целую в алые, как черешни, губки и, вдвойне освеженный, принимаюсь опять за сермягу…

Теперь — прощай, черешенки!..

Я — «Берель-Колбаса», а она — Мирьям-Двоше…

Узнал я также, что земли мало, а мужиков много, — говорят даже, слишком много; что «лишние» мужики терпят голод, что с шести моргов земли и то жить невозможно; что поэтому и зимою мужику не до отдыха. Тогда начинается извоз, и хорош у него отдых зимою! По целым дням и ночам он возит пшеницу к Лейбу на мельницу. Как же вы думаете? Могу я радоваться, когда сермяга моя, плод моей работы, мокнет всю зиму, тащась за парой дохлых кляч, которые возят хлеб Лейба-мельника за тринадцать грошей с мешка на расстоянии пяти миль!

А велика ли, подумаешь, радость от рабочего полушубка?

Всю зиму тащит он муку на мельницы Лейба-мельника, а все лето он заложен в шинке за гроши. Осенью, когда он попадает ко мне в починку, я хмелею от сивушного запаха.

А когда ко мне попадает даже сама, во всем великолепии своем, енотовая шуба Лейба-мельника, как вы думаете, много радостей доставляет она мне?

Она-таки енотовая шуба вещь важная и в местечке ей большой почет, но мне-то от этого пользы мало.

Скверную привычку приобрел я: что бы я ни увидел, над всем я задумываюсь: отчего? и почему? и не может ли быть иначе? И потому, как только в мои руки попадает шуба Лейба-мельника, я начинаю думать:

— Владыко мира! Зачем ты создал столько родов шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого — полушубок, у третьего — сермяга, а у четвертого и совсем нет ничего?

И лишь только начинаю думать, я весь ухожу в свои мысли, и игла падает из рук. А смиренномудрая Мирьям-Двоше швыряет мне в голову, что под руку попадется… Она желает, чтобы «Берель-Колбаса» меньше думал и больше работал.

Но что мне делать, когда я должен думать? Когда я все-таки знаю, что Лейбель-мельник лишь тогда дает делать новый верх для своей енотовой шубы, когда ему удается сорвать по грошу с мешка у сермяги и по грошу с пуда у каждого полушубка? Ну, этому ли мне радоваться?

* * *

Ах, чуть было не забыл: