Хасидские рассказы

ервым я посетил Тишовец. Остановился я у своего знакомого, реб Боруха. Он послал за синагогальным служкой и некоторыми обывателями. В ожидании их прихода, я стоял у окна и смотрел на базар.

Большой четырехугольник, окруженный со всех сторон почерневшими, сгорбленными деревянными домишками, частью покрытыми гонтом, частью соломой. Дома одноэтажные, с широкими навесами на гнилых пожелтевших балках. Под навесами стоят рядами торговки с баранками, хлебом, бобами и фруктами. Среди женщин сильное волнение. Я, видно, произвел на них глубокое впечатление.

— Черт тебя возьми! — кричит одна. — Чего ты пальцами тычешь? Он ведь видит!

— Придержи свой язык!

Женщины знают уже, что я приехал «записывать». Они передают друг другу этот секрет так тихо, что я в комнате слышу.

Слышатся разговоры:

— Это-таки он!

— Все-таки хорошо, что бедные овцы имеют пастырей, которые о них не забывают.

— Однако, если б тот Пастырь не помогал, все было бы пустяки.

— Чтоб Тот пастырь нуждался в подобных посланцах! — недоумевает одна.

Это намек на мою стриженую бороду и европейский покрой платья. Другая, полиберальнее, приводит в пример врача:

— Ну, а врач — он тоже Бог знает что, а между тем…

— Это совсем другое, врач — исключение, но так — разве мало «порядочных» евреев?

— Пусть бы они лучше, — говорит третья, — прислали несколько сотенных: очень мне нужно их «записывание» — пусть мой сын не будет енералом!

* * *

Сидя за столом, я оставался невидимкой, а сам видел всех и все на целых полбазара. Мой хозяин между тем успел окончить молитву, сложил свой талес и филактерии, достал водки и выпил за мое здоровье.

— За счастливую жизнь, — ответил я.

— Чтобы Бог дал лучшие времена и послал заработок.

Как я завидую своему хозяину: ему недостает только заработка. И он прибавляет с некоторою гордостью:

— И заработок должен быть, — ведь есть же Бог на свете, и цадики наши тоже не станут сидеть сложа руки…

Я прерываю его и спрашиваю, почему, несмотря на свою веру в Провидение, несмотря на то, что он прекрасно знает, что «Тот, Кто дает жизнь, дает и пищу», — он все-таки делает свое: торгует, не спит по ночам и все думает, что будет завтра, потом, через год… Еврей, едва женится, уже начинает думать о свадебном гардеробе для внуков. А лишь только дело доходит до всего Израиля, вера в Провидение так велика, что излишне даже пальцем о палец ударить…

— Дело, — отвечает он, — совсем просто: «весь Израиль» это нечто совсем другое… Весь Израиль это — уж дело Бога, у Него Свое на уме… И действительно, если б перед Его престолом был позабыт весь Израиль, нашлось бы кому и напомнить… И опять-таки… как долго это может так продолжаться? Ведь должен же наступить конец: либо все станут грешниками, либо все праведниками!..^[50] Тут уж не о заработках дело идет!..

Иди!

и вам забыл сказать, что местный раввин ни прийти ко мне, ни принять меня у себя не пожелал, Он послал мне сказать, что это не его дело, что он человек слабого здоровья, что он уже несколько недель сидит над одним трудным вопросом по законам о пище, а, главное, что он теперь в ссоре с общиной из-за двух злотых в неделю, которых не хотят прибавить к его жалованью.

Пришли ко мне человека три обывателей и двое синагогальных служек.

Начинаю с моего хозяина.

Жены у него нет, и он тут же оправдывается: «Сколько времени, вы думаете, ушло, — как она умерла?..» Словом, вдовец. Три женатых сына, одна замужняя дочь. Дома два мальчика и одна девушка.

Он просит меня записать, что каждый из его сыновей, кроме младшего, которому всего четыре года — ведь пока он будет призываться, придет еще Мессия — каждый из сыновей имеет какой-нибудь физический изъян…

За исключением двух старших, женатых сыновей, я знал уже всю семью. Замужняя дочь в том же доме имеет лавочку, в которой она торгует табаком, чаем, сахаром, а также съестными припасами; есть, кажется, в лавочке еще колесная мазь и керосин. Я еще утром купил у нее фунт сахару. Ей на вид лет двадцать пять. Худое лицо, длинный, согнутый нос, который точно считает черные, гнилые зубы в полуоткрытом рту; иссиня-черные, потрескавшиеся губы.

Младшая сестра, девица, очень похожа на старшую, но у нее сохранилась еще «привлекательность невесты». Лицо более свежее, покрытое румянцем, зубы более белые, и вся она не так растрепана, не так неряшлива, как та.

Затем — два мальчика, красивые мальчуганы, верно, в мать пошли. Розовые щечки, симпатичные, застенчивые глазки, черные кудри, в которых красуется изрядное количество пуха от подушек. Только держатся они скверно, поминутно подергивают плечами, кривляются. Одеты они в сатиновые кафтаны, грязные, но целые. Видно, мать умерла недавно: кафтаны успели загрязниться, но не успели порваться. Теперь кому заниматься ими? У старшей сестры четверо детей, «ученый» муж и торговля; сестра-невеста заведует шинком; у отца времени нет.

— Чем вы занимаетесь? — спрашиваю я.

— Процент…

— Лихвой?

— Лихвой!.. Так себе…

— Хорошо это? Мало еще нареканий?..