Хасидские рассказы

— Не свои деньги я буду давать. Слушайте же! Деньги будут не мои, а моего шурина Айзикля.

Поднимается шум. Теперь все поняли, в чем дело. У Айзикля имеется разрешение на занятие резничеством.

Реб Шмерль бледнеет. Глаза его мечут искры, и он понемногу придвигается к ковчегу. Но раньше, чем он пробивается туда, молодой человек успевает сказать:

— Мой шурин дает подписку, что будет платить за сироту рубль в неделю до самой бар-мицве… даже до его свадьбы…

И, видя реб Шмерля уже на первой ступеньке, он торопливо выкрикивает:

— Налог будет только на птицу, только на птицу. Кричите все: «Согласны!»

Присутствующим понравился этот подвох. Все с жаром закричали:

— Да, да! Согласны, согласны! Все согласны!

Реб Шмерль уже стоял возле молодого человека, уже успел схватить его за лацкан, намереваясь стащить его вниз, но крики: «Да… согласны!..» ошеломили его.

«Резник Айзикль!» — в последний раз крикнул Хаим-Шмуэль и прыгнул со ступенек направо, не желая столкнуться с реб Шмерлем.

Реб Шмерль приходит в себя и начинает говорить, обращаясь к дайону:

— Реб Клейнимус, реб Клейнимус, как вы допустили.

Но Хаим-Шмуэль уже накинул на себя талес, стал у амвона и громко выкрикивает:

— «Вегу рахум» — «И Он милосерд»…

Присутствующие, раскачиваясь, начинают читать слова молитвы, и голос реб Шмерля тонет в общем шуме.

Реб Клейнимус продолжает стоять, закрыв лицо руками.

Посыльный

н идет, и ветер треплет полы его кафтана и белую бороду.

Ежеминутно он хватается рукой за левый бок, каждый раз он чувствует острую, колющую боль. Но он самому себе не хочет сознаться в этом, он хочет уговорить себя, что только ощупывает боковой карман.

«Только бы не потерял деньги и контракт!» Этого одного он будто бы боится.

«А если даже колет, так что же из того… пустяки!

У меня еще, слава Богу, хватит сил для такого конца. Другой в мои годы не прошел бы и версты, я же, слава Богу, не нуждаюсь в людской помощи, и сам зарабатываю свой кусок хлеба.

Хвала Всевышнему, люди мне деньги доверяют.»

«Если бы мне принадлежало все то, что доверяют мне другие, — продолжает он свои размышления, — я не был бы посыльным в семьдесят лет. Но если так угодно Господу Богу, то хорошо и это!»

Снег начинает падать крупными хлопьями. Старик поминутно вытирает лицо.

«Мне осталось пройти, — думает он, — полмили. Тоже конец! Пустяки. Гораздо меньше, чем я прошел».

Он оборачивается. Не видно уже ни городской башни, ни костела, ни казармы. «Ну, Шмерль, двигай!»

И Шмерль ступает по мокрому снегу. Его старые ноги вязнут в снегу, но он продолжает идти.

«Слава Богу, ветер не сильный». На его языке сильным ветром, должно быть, называется буря. Ветер был довольно сильный и бил прямо в лицо так, что поминутно у него захватывало дыхание. Слезы выступали на его старых глазах и кололи точно иглами. Но ведь глазами он всегда страдает.

«На первые же деньги, — говорит он себе, — надо будет купить дорожные очки, большие круглые очки, которые совсем закрывали бы глаза.»

«Если бы Бог захотел, я добился бы этого. Только бы иметь каждый день хоть одно поручение куда-нибудь подальше!» Идти, благодарение Богу, он еще в силах и мог бы кое-что сэкономить и на очки.

Собственно говоря, ему бы нужна и какая-нибудь шубенка, может быть, тогда не кололо бы так в груди, но пока у него есть ведь теплый кафтан.

Если бы только он не разлезался по швам, то было бы совсем хорошо. Он самодовольно улыбается. Это не из нынешних кафтанов, сшитых на живую нитку из жидкого, никуда не годного материала, — это старый, хороший ластик, который переживет, пожалуй, и меня самого! Хорошо еще, что без шлица сзади, — по крайней мере, полы не разлетаются во все стороны. А спереди они запахиваются чуть ли не на целый аршин!..

В шубе было бы, конечно, лучше. В шубе так тепло… Очень тепло. Но все-таки сперва нужно приобрести очки. Шуба годится только зимой, а очки нужны всегда. Летом, когда ветер сыплет песком прямо в глаза, пожалуй, еще хуже, чем зимой.

Итак, решено: сперва очки, а потом уже шуба. Если бы с Божьей помощью он окончил приемку пшеницы, он наверняка, получил бы за это четыре злотых.

И он плетется дальше. Мокрый, холодный снег залепляет ему глаза, ветер час от часу становится сильнее, колики в боку усиливаются.

Если бы только переменился ветер. Впрочем, так лучше: на обратном пути я еще больше устану, и тогда ветер будет дуть мне в спину. О, тогда я совсем иначе зашагаю! Вопрос выяснен, на душе легко.

Он принужден остановиться на минуту, чтобы перевести дух. Это немного беспокоит его.

— Что бы это со мной могло случиться? Мало ли вьюг и морозов перенес я, будучи кантонистом?

И он вспоминает свою военную службу, то время, когда он был николаевским солдатом. Двадцать пять лет действительной службы под ружьем, не считая детского возраста, когда он был кантонистом.