Хазарянка

Придя в себя и осознав, что остался жив, знатнейший вельможа тот распорядился – в знак благодарности своей, подарить каждому из своих спасителей по рогу. Не было, и по сей день нет, боле драгоценной ловитвенной добычи, нежели та! И Путята хранил ее, обработанную, до скончания дней своих.

А по завершению тризны, трое из прежних начальствующих наших загорелись заполучить тот рог в свое пользование под предлогом, что Путята был на том задании, состоя на жаловании от внешнего сыска. Стало быть, вразумили они семью покойного, и тогдашняя добыча его подлежит переходу в ведомственное распоряжение – для вечного хранения за шестью навесными замками и четырьмя внутренними в почетной кладовой внешнего сыска. И не сумела семья отстоять ту память о муже и отце!

Однако рог был един, а алчущих его – трое. И перессорившись, возненавидели они друг друга! Во избежание дальнейшей при, наш самый главный, ноне покойный, распорядился изъять рог раздора из почетной кладовой, дабы никто не смог покуситься, ведь для любого из наших сходников ловко вскрыть даже с десяток замков и незаметно спереть, что угодно, суть самое привычное дело! Так и оказалось обещанное тебе сокровище на сбережении в самом секретном из фондов тайного хранения – до лучших времен. Вот и настали они! Ведь надзор за тем фондом доверен мне, а тех троих уж нет в нашей службе.

И стало быть, понапрасну начал ты воротить нос. Наново удостоверяю: таковой диковины нет во всей Земле вятичей, и даже ни у одного из старейшин первого благочестия! А у тя будет! Вдобавок к серьгам и мечу, аще зацапаешь Молчана и выполнишь два условия…

– Что за условия? – справился Твердило, уж вдохновленный обретением наособицу.

– Первое из них. Беря в оборот Молчана, хорошенько отделать его, а ничего не повредить: ни ребер, ни носа, ни челюстей – нам он потребен без зримых повреждений! Вслед посадить на гнилую воду, а харча не выдавать вовсе.

Второе. Исподволь доведи старшому группы задержания, что пресекается Молчан по заявке скрытного сыска. Ведь оклемавшись от допроса с побоями умеренного пристрастия и поголодав, Молчан непременно сообразит: не вполне чисто дело, и не внешний ли сыск замешан? Должно отвести оное подозрение, дав ему устами того старшого намек на иное!

Дале беспримерный, по твоим словам, вятич уразумеет и иное: вызволить его из застенка вмочь токмо нам, стоящим много выше вашей службы. И объявит, что не простой он ловчий, а допущенный к тайнам особливой важности, и запросит встречи с нашими.

Тут мы и заберем его к себе, ведь на связи с твоим старшим будет мой человек…

И согласился главный внутренний сыскарь. Вслед приступил к исполнению. Увы! – Молчан оказался еще изворотливей, чем предполагалось, вельми обескуражив своими вывертами, вкупе с неимоверной удачливостью, и Твердилу, и Вершилу. И весь план операции накрылся сущей неприличностью…

XIII

И натурально опешил Сиррос, не ожидавший, что вербуемый – сам, да и разом, «переведет стрелки» на меркантильную конкретику. При том, что «стрелки» приведены тут чисто фигурой речи, ибо в Ромейской империи начала XI века не было и в помине механических часов, а время измеряли в основном водяными (клепсидрами), много реже – солнечными и песочными, имевшими устойчивое применение на флоте, именуясь там «склянками».

Вслед за столом наступило молчание, ведь вербовщику потребовалось срочно переосмыслить «домашние заготовки», а вербуемый – в ожидании, приступил к изничтожению заключительной порции свиного копчения, не отвлекаясь до поры на гранаты и инжир.

– Почтенный Агафон! – нарушил-таки искуситель тишину, отчасти перемежаемую интенсивным чавканьем обжористого искушаемого. – Вслед за откровением твоим, доверительным, явилось мне негаданное озарение, и постиг я вдруг, чем наособицу досадить презренным твоим начальствующим, кои недостойно отказывают в повышении жалования…

– Любопытно сие! Продолжай, любезный Сиррос, – живо отреагировал почтенный Агафон, презрев остаточную мясного, составлявшую уже лишь четверть от исходного в рульке.

– Рассудил я, – продолжил любезный Сиррос, – что суда, проходящие Авидос, следуют не токмо в Константинополь. Ибо, выходя из оного, направляются они к островам…

– Не усматриваю в том озарения, – выразил недоумение Агафон.

– Не спеши с выводами! А прикинь: ежели суда – изрядным числом, не дойдут до тех, предъявят ли спрос начальствующим над морскими перевозками их начальствующие? Уверен: окажется худо им! И грянет вожделенное отмщение, в кое и ты внесешь свою лепту!

– И в чем же лепта моя?

– В оповещении будущих мстителей за тя о сроках выхода транспортных судов, маршруте их следования, перечне грузов и оснащении – весельном, парусном, або смешанном…

«Сей Сиррос – наводчик от морских лиходеев!» – мигом сообразил отмщаемый. И огласил:

– Возможно, не ведаешь ты, ибо иллириец, что лепта суть медная монета в древности – из самых ничтожных. Я же оцениваю свои оповещения во многие сотни золотых солидов…

– Не ослышался ли я? – робко предположил искуситель, выпучившись на искушаемого.