Хазарские сны

Серега просто прикрывал нахальные зеленые зенки, и дед мой, а евонный родимый отец, яростно скрипнув зубами — так что крошка от них взлетала, — швырял топор в сторону.

— Можно вставать? — спрашивал отрок и, не дождавшись ответа, подымался, отряхивался и прилежно ставил топор на прежнее место. До следующего раза.

Свят-свят! Не хотел бы я оказаться внуком у собственного деда (несмотря на золотую медаль в вечерней школе). Во всяком случае, при наличии некоторых изъянов характера (видимо, фамильное), ничего подобного со своими внучатами я не проделываю.

А с детьми и подавно: поздно — сами уже шею мне совершенно свободно свернут.

Хорошо хоть клинок лежал в сундуке, а не под порогом.

Старики пытались увезти на новое место все, что было нажито годами и десятилетиями. Любой закоулок, любую щель в телегах использовали, чтобы впихнуть туда еще один узелок или еще одну колченогую дрянь. В последний вечер же сын строго обошел свой обоз и почти половину стариковского скарба выкинул вон. А когда пораньше улеглись спать, чтобы спозаранок тронуться в дальний путь, отец с матерью тайком порассовывали почти все обратно. Сын и не заметил: спорым ходом, с грохотом и скрипом протарахтел напоследок на рассвете по родной деревеньке, еще и крепко сплюнув на околице.

Старики же потихонечку плакали, благо что ехали не в «хваетоне», а в последней бричке, одни: передвигаться захотели в обнимку со своим добром. В противном случае им казалось, что за ним, кроме них, и присмотреть-то в дороге некому. Что двинутся они ненароком со своим нажитым в противоположных направлениях.

Это им, моршанским старикам, и принадлежит знаменитый плач, донесенный аж до меня бабушкой Меланьей. Две недели, мол, ехали, прибыли, наконец, на место, в степи, завел их сын в хату. Хата саманная, глинобитная. Добрались к вечеру, и все попадали с дороги кулем. Старики же ночью проснулись и, нашарив выход, кряхтя и поддерживая друг друга, вылезли из хаты во двор, на завалинку. Уселись, привалились, как молодожены, плечами и робко, вполголоса заголосили, запричитали:

— И куда же нас судьба забросила?.. И на кого же покинули мы свою избу сосновую?.. Да в этой же земляной хате — как заживо в сырой могиле, в гробу… Дышать нечем…

Ну, насчет сырости, положим, загнули. Сыростью летом у нас и не пахнет.

Так и сидели до самого утра, оплакивая новую свою неведомую долю.

И молоденький азиатский месяц с любопытством щурился на них своим единственным невыбитым глазом.

О чем они плакали?

* * *

Я это увидал много-много лет спустя. Как бы и за себя увидал, и за бабку Меланью, и за тех самых стариков, чьи имена-отчества растворились в пролегающей между нами беззвездной мгле. И за всех наших, кому так и не довелось больше побывать в местах, откуда есть — пошли Гусевы.

Русские то есть.

В России мы, конечно, бывали и раньше, еще как бывали. Мне, например, запомнилось, как году в пятьдесят пятом на какой-то коллективной прополке наша пионервожатая рассказывала нам, пацаняткам, что нынешним летом ездила на поезде в Россию, аж в саму Москву.

И как вы думаете, что больше всего поразило ее?

Царь-пушка?

Метро?

То, что на рязанских полустанках к поезду подходили торговать снедью женщины в лаптях.

У нас такого, разумеется, испокон веку не было. Уже хотя бы потому, что лыко драть не с чего: не с живых же людей?

А мы еще на нее надеемся — на эту самую Расею! — так и сквозило в смешливом рассказе девчонки, что была немногим старше нас самих.

В скобках замечу, что сейчас, правда, на нее уже никто не надеется — не то, что на окраинах, а и в самом центре.

В общем, бывали мы, бывали, но в Моршанск как-то не попадали.

Еду я лет пять назад на машине, на «Волге», из Тархан в Москву. Июль. Вёдро перемежается с дождем. С размаху влетаешь в его молодую, сочную мякоть, машина ощутимо теряет скорость, вот-вот и увязнет в ней, как оса в антоновке. Но через четверть часа «Волга», в очередной раз умытая, щедро и звонко оббитая, изукрашенная еще плавящимся и длинно сбегающим с нее серебром, вырывается, прибавив ходу, словно путы ей перерезали, в слепящий зной. Не причинив дождю никакого вреда: оглянешься в заднее стекло — зеркальные чертоги его, низвергнутые в обратном обычному зодчеству порядке — с неба на землю — стоят, сверкают совершенно целые, не продырявленные — никаких червоточин.

Солнце снопом бьет в глаза, как будто тоже торопится тебе навстречу — удвоенье наших скоростей дает потрясающий эффект.

Мне хорошо, потому что за моею спиной моя младшая дочь: мне всегда хорошо и спокойнее, когда она рядом, потому что это, увы, случается очень редко.

Реже, чем с остальными дочерями. Старшие вроде всегда под рукой, младшая же, самая уязвимая, все время на отлете. Сама по себе. А тут редкостная удача — непосредственно за спиною: вместе со мною ездила на лермонтовский праздник.

Хороший друг тоже за спиною; за рулем опытный водитель — чего еще человеку надо в пути?