Хазарские сны

Трасса межобластная, не федеральная, может, потому здесь так бесшабашно и счастливо хозяйничают эти местные, межобластные, локальные дожди: летишь, как по диковинным клавишам, где перламутр чередуется с ослепительно золотым, а гром же тянется вслед за нами, не разбирая этих полос, не делая пауз — и при кипящем шелесте дождя, и посуху, в проранах зноя, словно производит его не царица небесная, а сама наша скромная, хоть и умытая, как невеста, сверкающая «Волга».

И вдруг развилка: направо пойдешь — через Воронеж, налево — через Моршанск.

Моршанск…

И вспомнилась сразу бабка Меланья.

Кто знает, повернул бы направо, давая крюка и выбирая дорогу явно похуже (опять межобластная?), если бы за спиной у меня не сидела младшая дочь?

— Мы — моршанские!

Мне тоже, видать, захотелось задрать еще не совсем дряблый палец и внушить моей младшей, именно младшей в первую очередь, эту куда как значительную мысль.

Чем-чем, а уж пафосом бабка Меланья точно меня заразила. Унаследовал.

Да и кто б отказался на моем месте, будучи главой семейства, где изначально женщины, женщины, женщины и где приходится каждое дарованное случаем лыко встромлять обязательно в строку: чтоб, стало быть, соответствовать.

Да, донник еще факельно цвел вдоль межобластной дороги, иссякая и иссякая помаленьку по мере нашего быстрого продвиженья на север.

И мы повернули.

Какое село называла мне Меланья, я уже не помню. Моршанский уезд — запомнилось. И еще — Малининская волость. Не попадем, думаю, в эту самую «Малининскую волость», так просто проедем через Моршанск — и то интересно. Не искать же, в самом деле, эту географическую сласть — и к ночи в Москву не доберемся.

Искать и не пришлось.

Свернули, попали в сосновый бор. Деревья огромные, но стоят редко, поэтому в бору как будто — и не в бору: просторно, светло. Вот она откуда — изба сосновая, оплаканная! Остановились, из машины вышли: скипидарный запах разогретой хвои вошел, как запах грозы. Еще чуть проехали — Господи, указатель: «Малинино»… Двинулись по проселку: прямо как будто бабка Меланья перед нами клубочком вилась.

Въехали в Малинино. Одна широченная, с излучинами, как будто это зеленая река, по берегам которой стоят, действительно сосновые, избы — улица. Даже дорога подернута, как после позавчерашнего бритья, травой: мало ездят, не вытирается. У некоторых изб кирпичный низ. Лабаз. Двухэтажные. И кирпич древний, крепостной какой-то, весь уже в собственной пудре, как старче в перхоти, и дерево на нем черное, рассохшееся и поведенное: того и гляди с лабаза съедет.

Да-да, сосновая, родимая… Дышать действительно есть чем: из каждой щели, небось, свищет.

— Дочь… — оборачиваюсь назад.

Ну, как тут прикажете, Меланья Лонгиновна, задирать палец, когда человек, умаявшись на вчерашнем празднике — спит?.. А?

И держать его строго вертикально перед сладко посапывающим дочкиным носом?

— Чего тебе? — вяло приоткрыла правый глаз.

Два выражения боролись, проталкиваясь наверх, во мне.

Первое, разумеется, фамильное, величественное — насчет нас, моршанских. Второе, покороче: посмотри, мол, наша родина.

Растолкайте спящего человека и рявкните ему в ухо: мы — и далее по тексту. И увидите, что получится.

В общем, выражение лица у дочки, недовольной, что её разбудили, к назидательному пафосу не располагало. И я, помучившись, выбрал второе.

— Наша родина, — робко произнес.

Дочка решила, что с большой буквы;

— Россия, что ль?..

Посчитала, что дремлет, как спящая красавица, третьи сутки.

— Да нет, просто наша…

Ну да. Про сегодняшнюю Россию уже и не скажешь, что она и есть моя родина или что я — ейный колосок.

Дочка, уже кое-что слышавшая насчет моршанских от меня в детстве, растворила оба глаза.

Медленно-медленно продвигались мы серединою улицы. За нами даже мальчишки не бежали по той причине, что их здесь, наверное, просто не было. Да, конечно, разница огромная между нашей глиняной, степной стороной и этой, лесной, деревянной, с вкраплениями, ржавыми коронками узкого, сдавленного кирпича. Сказкою веет здесь; у нас же исключительно ветром. Лето подкрашивает российское запустение, особенно здесь, где — возможно из-за окружающих лесов, проникших в село заберегами берез — его концентрация кажется гуще, чем у нас. И все же именно запустение, похоже, становится общим, родовым признаком русской глуши. Мы как будто бы даже не ехали — мы как будто бы медленно-медленно проплывали, прилипая к толстым иллюминаторам, вдоль почернелой, с остатками резных коньков и наличников, незатейливой православной Атлантиды.

Впрочем, здесь-то глушь относительная: большая дорога проходит рядом — возможно, она в свое время и сманила моего отважного предка.