Хазарские сны

Когда-то в одной из командировок на Черные земли я повстречал там Васю Глотова. Вася — коренной житель здешней полупустыни. Я застал его лежачим. За несколько лет до нашего знакомства Васю сбила машина: я просто не представляю, как он не смог разминуться с нею в этой бескрайней степи. Видно, оба были крепко выпимши. Гостиницы в поселке не существовало. На Черные я добрался с ангиной, и тут она разыгралась всерьез: температура бахнула под сорок. Шатавшегося, меня и привели в Васин дом — на постой. Вася жил с матерью: когда его парализовало и все поняли, что это бесповоротно и окончательно, жена всё же поняла это первой и, подхватив маленькую дочку, удрала от Васи на Большую Землю. Поскольку матери в таких случаях никогда не верят ни во что бесповоротное и окончательное, старушка и билась с Васей, как могла, и где могла сшибала копейку, в том числе и впуская на ночлег редких командированных с Большой Земли.

Это отдельный разговор, как они меня дружно и трогательно лечили, и как в три дня поставили на ноги, хотя в таких условиях и при такой заботе я готов был валяться и неделю. Вася, поскольку сам окончательно лежачий, усердствовал особо: водка с медом чередовалась с водкою с перцем, и к вечеру я уже ничем, кроме температуры, был неотличим от Васи. В перерывах калмыцкий чай, то есть собственно листовой брикетный чай двадцать четвертый номер, жирное коровье молоко с крупной солью и еще с брусочком нутряного бараньего жира и смазыванье груди теплым гусиным салом с последующим завертыванием в пуховое одеяло с непременной чашкой горячего козьего молока, в котором опять же плавала толика не то масла, не то чьего-то жира.

Черные скотоводческие земли и лечили меня по-черному, подручными, скотоводческими средствами. Просто удивительно, как я там не дал дуба от расстройства желудка: видимо, гнойная ангина, нотная дама, и убралась от греха подальше этим черным ходом.

Жена все же ошиблась. Вася, хоть и был лежачий, но не бесповоротно — у него действовала половинка задницы, и он на этой половинке умудрялся слезать с кровати и даже передвигаться, упираясь сильными руками в пол, по комнатам. «Ползун» — называли после войны подобного рода фронтовых инвалидов.

Лучше, чем самогонкою, Вася лечил меня рассказами про степь. Два раза в год, весной и осенью, во время перелетов, друзья вывозили Васю в степь и оставляли там одного. У Васи не было ни примуса, ни провожатого — только старенькая «тулка». Но этого ему было достаточно; когда через два дня за ним приезжали, друзей ждал наваристый шулюн из дичи, десятка полтора уже обработанных тушек лежали рядом, а ползун Вася, худой и голодный, счастливо блистал тверезым соколиным оком.

Сам по себе Вася ползун, но душа его воспаряла легко и печально: любимою Васиной песнею была «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой…»

От чего уползал в степь, как подранок, Вася, понятно. И даже понятно, в кого он целился: в собственную душу, в голубку дерзновенную, что так несочетаема оказалась с убогим, сорочьим своим гнездом.

От чего уползал, отрешался, оставляя на осенней траве черный, дегтярный кровавый след, Троцкий, воспитывавшийся одно время в одесском доме своей двоюродной сестры, будущей советской поэтессы, лауреата Сталинской премии Веры Инбер и сам начинавший когда-то как блестящий литературный критик, неясно.

Но есть что-то общее в двух этих вылазках. И это общее, смею предположить, — тоска. Беспредельная тоска, от которой сама душа сворачивается, как лист над тяжелым и медленным огнем. Вася жил, доживал, чугунно чернея изнутри, в этом подземном антоновом огне; Троцкому, похоже, он тоже был знаком.

…Они были практически ровесниками: Троцкий и провожатый. Последний дожил до глубокой старости и охотой этой похваляться не любил. Причины известны: еще удивительно, как не замели охотничка в тридцать седьмом.

Я же думаю о другом.

Где можно было найти в степи пять тысяч контриков, да еще подлежащих расстрелу?

Это значит, что по существу каждая тогдашняя семья оказалась задета, прямо или косвенно, этим злодеянием.

И провожатый, стало быть, не исключение.

И вот они на два дня остались друг против друга. Местный охотник, знаток троп и солёных саг, с одностволкой под шестнадцатый калибр и заезжий вождь. Вождь размещается на ночь в одноместной палатке, охотник, расстелив ватную фуфайку, располагается рядом. Охотник выбрал такое местечко, что им и идти-то никуда не надо: вождь на утренней зорьке или на закате, который охватывает степь вкруговую, словно по краям ее запалили курай, может совершенно свободно стрелять прямо со своего ременного стульчика. Похоже, что небесные тропы провожатый знал не хуже, чем степные.

Вожди любят стрелять со стульчика, как с унитаза: я однажды, в конце семидесятых, посидел на брежневском насесте на комфортабельной, деревянной вышке в Завидово, правда, без карабина…

Летели гуси, летели утки и летели, наверное, длинными снежными вереницами, стрепеты: Стрепетовка-то в получасе езды.