Хазарский пленник

Нет, нет, она обязана разрушить цепь событий. Она лучше погибнет, чем смирится с вечным изгнанием, чем станет святой отшельницей, отдающей свою жизнь Спасителю. Надо же, спаситель! Кого он спас? От чего? Её никто не спасает, даже те, кто когда-то целовал следы ног и не смел мечтать о свидании с августой! Мерзавцы. Продажные душонки. Как же она ненавидит эту кичливую свору бездельников, способных лишь льстить и хлебать вино в кругу сановников и тупоголовых полководцев.

Анастасия запоздало пригляделась к пене, поднимающейся над горлом кувшина, всплеснула руками, прошипела проклятье и схватила за медное ушко. Но впопыхах сдвинула тряпицу и осознала это лишь несколько мгновений спустя, обжигая руку раскалённым металлом. Огрубевшая кожа заболела не сразу, слой мёртвой плоти нужно прожечь, лишь тогда боль проникнет в тело.

Вскрикнув, она отдёрнула руку, опрокинула кувшин. Пена и горячая жидкость покатилась по руке, брызги хлынули на пол убогой каморки, прижигая ноги в стоптанных сандалиях, впитываясь в песчаный пол, собираясь лужицами меж котлов и горшков, плотно покрывавших её запущенную мастерскую.

Да, мастерскую. Она всё ещё именует себя мастером великих заклинаний и повелителем стихий. Она всё ещё ждёт... Боже! Как же больно! Как нестерпимо! Боль-но!

А ещё страшней — непоправимость боли. Не сама тьма перед глазами, вызванная ожогом, не пятна в прикрытых зрачках и не лёгкость тела, предвестница близкого провала в беспамятство, а непоправимость случайного отравления.

Она лучше других знает, что зелье растекается по крови, по её влажному телу, ведь влага — одна из стихий мира, одна из стихий, над которыми можно установить власть! И никто уже не вернёт назад ядовитые капли. Остаётся лишь ждать смерти. Вот она, благодарность за верную службу и смирение! Вот она — рука спасителя!

Анастасия сцепила зубы и прижала руку к медному боку кувшина, прижигая рану, после чего, замычав как животное, как корова под тавром табунщика, отшатнулась прочь и опустилась на пол. Грязными ногтями содрала лоскут кожи близ раны и поползла к ведру с пресной водой. Опустила руку в ведро и затихла, теряя силы. Она спешила промыть кровь, выжечь отраву, хотя и понимала что это бесполезно. Здесь, на острове, никто не сумеет отворить кровь, никто не выходит её, не отпоит настоем мягких трав. Здесь её и найдут, распухшую, источающую зловоние! Жалкую! Старуху! Здесь!

Картина казалась ужасной, и колдунья встрепенулась, привстала, слепо шаря по полкам руками, принялась опрокидывать кувшины и плетёные корзины с травами, что-то упало в огонь, что-то смешалось с лужей на полу. Пары насыщенного варева поднимались к низкому своду, лишая её возможности дышать. В мутном сознании ещё мелькали образы, она пыталась спорить с умерщвлёнными мужьями, отбивалась от упрёков, грозила кому-то... Калокиру? Так он обречён. Не послушал отшельницу. Сам не справится. Князь далёкого Киева свернёт ему шею. И поделом! И поделом! Только ей нужно вернуться в столицу.

Ей нужно! Она должна занять место на кладбище! Не здесь, в уголке монастырского захламлённого двора, а там её место. И надпись! На её могиле должна быть надпись! Не о детях, не о редких мгновениях счастья, нет! Не о питье и снеди, которых лишена красавица Феофания, нет! Она желает лежать под плитой с мудрой эпитафией: «Дерево долговечней садовника. Камень долговечней дерева. Империя долговечней столичного храма. И лишь воля правителя переживёт века и державы! Здесь покоится жена трёх императоров, повелевавшая миром!»

Да! Она обязана попасть в Константинополь! Пусть сгорит весь монастырь, пусть разрушится остров... пускай... только в столицу... там она умрёт в покое.

Слепая, обессиленная, кашляя и задыхаясь, Анастасия выползла из горячей лачуги и, не осознавая своих поступков, поползла к берегу, к бухте. К месту, где несколько раз в год стояли на якорях купеческие парусники или весельные корабли.

Пожар в полночь виден далеко, и зарево над островом вызвало тревогу соседних островитян, поэтому спустя пару дней к бухте подошли лёгкие галеи, и моряки встревоженно приглядывались к монастырю, выискивая следы пожара. Но монастырь не повреждён, всё выглядит как обычно, узкие окна распахнуты, ворота настежь, во дворе пустынно, и только пристройка с навесом превратилась в груду пепла и блестит на солнце, ещё не прибитая дождём, не развороченная ветром. В центре возвышается труба каменной печи, а остальное — прах и головешки. Свежий холм на кладбище пришельцы не разглядели. Они не дошли до места упокоения монахинь. Не видели могилы и глиняного черепка с надписью — Варвара. Не видели свежих ям, которые так и не успели принять новых обитателей.

Но пожар не уничтожил монастырь, так где же монахини? Где бледная мать настоятельница с глазами, покрасневшими от вечного недосыпания? Где остальные?

Мужчины прошли по двору, пригляделись к пепелищу и вступили под навес монастырских стен, они знали, где столовая.

Но из кухни не слышно привычного шума стряпни, не видать ни одной поварихи, занятой обедом, и плита холодна.