Хелена Рубинштейн. Императрица Красоты

Они познакомились в 1950 году во время приема у Флер Кауэлс, директора журнала Flair. На самом деле Патрик О’Хиггинс случайно встретился с Хеленой еще до начала вечера, но не знал, кто она такая. Они стояли рядом перед светофором на углу северо-западной 55-й авеню, пока не зажегся зеленый свет. Миниатюрная женщина в потрясающем наряде, которая подпрыгивала от нетерпения «как бекас», привлекла его внимание, и он ускорил шаг, чтобы поравняться с ней. Она была закутана в теплое манто с меховым поясом, которое спадало лабиринтом складок. Элегантные замшевые туфли, украшенные пряжками, завершали образ. Круглая черная шапочка, венчавшая ее головку с блестящими темными волосами, убранными в узел на затылке, напоминала головные уборы индейцев Боливии. Шапочка подчеркивала ее величественный профиль и нос с горбинкой: ноздри трепетали от нетерпения. Оттененные красной помадой губы и волевой подбородок… Она бросала гневные взгляды на несчастный светофор[97]. Нетерпеливая дама держала в одной руке сумочку из крокодиловой кожи, а в другой – пакет из коричневой бумаги.

Потом Патрик заметил ее на приеме и, сам не понимая почему, пошел следом. Он увидел, что она разговаривает с одним из сотрудников журнала Flair, где он недавно начал вести рубрику «Путешествия». Его коллега, художник Федерико Паллавичини, был доверенным лицом и личным арт-консультантом Флер Кауэлс. Он восторженно жестикулировал, и «лицо его просто светилось». Довольно быстро Патрик понял, что эти жесты адресовались совсем не ему, а невысокой женщине, которая шла немного впереди. Поравнявшись с ним, Федерико Паллавичини сделал Патрику знак остановиться. Художник рассыпался в манерных похвалах даме: «Ах! Дражайшая мадам! Восхитительная княгиня!..»

Дама выслушивала комплименты итальянца с каменным лицом, нахмурив брови, и с нетерпением ждала, когда он закончит. Наконец Паллавичини поманил его, и Патрик О’Хиггинс, до этого скромно стоявший в стороне, подошел. Их представили друг другу. Но он не запомнил имени дамы, потому что она внимательно смотрела на него, не протягивая руки, в которой по-прежнему сжимала пакет из коричневой бумаги. Она просто кивнула ему в знак приветствия.

О’Хиггинс вспоминал потом, что он «чувствовал себя как на лобном месте, потому что сразу понял, что одного взгляда ее черных, полыхающих как молния глаз, хватило, чтобы она оценила мою одежду, примерно определила возраст и, скорее всего, догадалась, что счет в банке у меня весьма скромен».

– Кто это? – спросил он у Паллавичини, когда дама удалилась.

– Княгиня! Большая оригиналка! Это именно она познакомила Пикассо с негритянским искусством, польского скульптора Надельмана с Америкой, а Дали с долларами. Княгиня! Ах…

Он немного помолчал, подыскивая слова, а потом добавил:

– Это… это Сара Бернар красоты!

В этот вечер юный Патрик больше не разговаривал с ней. Имя этой дамы в боливийской шапочке с коричневым пакетом в руке он так и не смог вспомнить.

Несколько дней спустя после рабочего дня в редакции Флер Кауэлс сказала светски-небрежно, обращаясь к нему и нескольким его коллегам: «Завтра мы с Майком собираемся устроить вечеринку с коктейлями, чтобы объявить близким друзьям о специальном выпуске журнала, посвященного розе. Я знаю, что могу на вас рассчитывать!»

Впервые Патрик О’Хиггинс был приглашен на официальный прием, где собирались важные люди. В некотором роде это был его первый выход в свет. Польщенный и взволнованный, он приехал гораздо раньше времени, но увидел, что многие его коллеги уже смущенно топтались в холле. «Некоторые причесывались, другие поправляли макияж, и все разговаривали, понизив голос». Французская горничная пригласила их подняться по роскошной спиралевидной лестнице, покрытой мягким ковром, напоминавшем, по словам О’Хиггинса, шерсть пуделя.

Наверху их ожидала Флер в шелковом платье с рисунком из роз от Валентины, знаменитой русской кутюрье, переехавшей в Нью-Йорк[98]. «Когда прибудут гости, вы должны мне помочь развлекать их. А пока можно немного выпить, но, прошу вас, будьте поблизости!»

Хозяйка ушла на верхний этаж, а Патрик застыл с раскрытым ртом, озираясь вокруг и восхищаясь убранством дома. Паллавичини уже рассказывал ему о доме Кауэлсов в самых восторженных выражениях, но то, что он увидел, было великолепнее самых смелых фантазий.