Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь

В конце концов, в кого ей еще влюбляться? В папенькиного ординарца? Он, конечно, молод, но бесперспективен, хотя осторожное стыдливое даже внимание его Лизоньке льстит.

Взгляды пылкие.

И букетики незабудок, синей ленточкой перевязанные, которые появляются на столе с молчаливого маменькиного попустительства. Знает Данута Збигневна, что на большее ординарец не осмелится. Да и Лизанька не столь глупа, чтобы в неподходящего человека влюбиться.

— И чего вы хотите, панна Элизавета? — спросил Гавел, цепляясь за камеру.

— Помощи.

— Какой?

— Вы… вы ведь тоже там будете? — Лизаньку утомил и разговор, и человек этот с цепким взглядом… вдруг да и вправду увидел изъян в совершенном Лизанькином образе? — Знаю, что будете… для вас не существует запертых дверей…

…толика лести еще никому не вредила.

— …папенька говорит, что нет второго такого…

…она запнулась, потому что вряд ли выражение «скользкого ублюдка» подобало случаю.

— …находчивого репортера, как вы…

Гавел кивнул.

— И я полагаю, что вы сможете… проследить за Себастьяном… вычислить, под какой личиной он скрывается…

…Лизанька надеялась, что ей самой достанет наблюдательности. Ну или любящее сердце, на которое она рассчитывала куда меньше, нежели на маменькино умение забираться в сейф Евстафия Елисеевича, подскажет.

— …и дать мне знак…

— И что взамен?

Корыстный человек.

Впрочем, Лизанька не надеялась, что ее невольному сообщнику достанет воспитания оказать услугу бесплатно.

— Сколько вы хотите? — деловито поинтересовалась она, надеясь, что прихваченных из дому десяти злотней хватит.

— Пять злотней, — Гавел смутился.

Все-таки любовь… светлое видение… и пусть сердце Лизаньки принадлежало ненаследному князю, но… нехорошо как-то у любимого человека за пустяковую службу денег испрашивать.

Однако лежал в кармане заветный старухин список.

И последних сребней на него не хватит… а еще бы поесть нормально… и к докторусу заглянуть за желудочной настойкой, без которой, Гавел чуял, в ближайшие дни придется туго.

Лизанька торговаться не стала, выдохнула с явным облегчением и, открыв ридикюльчик, вытащила кошель.

— И сплетни мои, — Гавел смотрел, как ловко нежными пальчиками своими она перебирает монеты.

Пять злотней, увесистых, новеньких, упали в ладонь.

— Сплетни?

Лизанька нахмурилась.

Все ж издали, молчащая, она была куда как более очаровательна. В нежном Лизанькином голоске нет-нет да проскальзывали знакомые ноты…

Чудится.

Совсем его старуха допекла… и Гавел, присев, стянул с ноги ботинок.

— Сплетни, — повторил он. — Слухи. Все, что у вас выйдет узнать о конкурсантках…

Ему было неловко, что приходится втягивать Лизаньку в подобную грязь, но разве ж мог Гавел упустить подобный случай? Опыт подсказывал, что раз уж нынешним конкурсом заинтересовался познаньский воевода, да не просто заинтересовался, но отрядил лучшего своего актора, то следует ждать сенсации…

— Чем… скандальней, тем лучше, — Гавел четыре монеты из пяти спрятал в ботинке, под стелькой. Сей тайник он сам придумал, впервые оказавшись в полиции, где был побит, обобран и обвинен в сопротивлении властям.

Обвинение спустя сутки сняли, а вот деньги канули безвестно.

— И… — Лизанька с интересом наблюдала за манипуляциями странного человека, который не стал ничуть приятней. — Если я узнаю что-то… вы напечатаете?

— «Охальник» напечатает, — поправил ее Гавел.

Лизанька только плечиком дернула, особой разницы она не усматривала, но идея показалась перспективной…

Сплетни?

Поскандальней? Уж Лизанька постарается… Недаром маменька повторяет, что на любви, как и на войне, все средства хороши.

Лизанька улыбнулась.

Она станет княжной… всенепременно станет…

О коварных планах дочери познаньского воеводы Себастьян, конечно, догадывался. И планы сии время от времени доставляли ему немалые неудобства. Однако в настоящий момент занят он был делом иным.

Государственной важности.

Почти.

— Выходи, Себастьянушка, — ласковый голос Евстафия Елисеевича проникал за тонкую дверь ванной, заставляя Себастьяна вздрагивать.

— Выходи, выходи, — вторил познаньскому воеводе Аврелий Яковлевич.

Старик мерзко хихикал.

Весело ему.

Нигилист несчастный…

— Не могу, — Себастьян поплотнее завернулся в простыню.

— Почему?

— Я стесняюсь.

Простыня была тонкой и бесстыдно обрисовывала изгибы Себастьяновой фигуры. Нет, следовало признаться, что при всем своей благоприобретенной мизантропии старик дело знал.

И силы в Себастьянову трансформацию вкачал немеряно. А панночка Тиана Белопольска, избавленная от ужасающего своего наряда, оказалась чудо до чего хороша.

Ах, какие вышли ноги…

…на таких ногах Себастьян сам бы женился.

А грудь? Не грудь, а загляденье… и талия тонка… и задница на месте… и даже хвост изменился согласно новому образу, сделавшись тоньше, изящней. На конце же проклюнулась белая кисточка, донельзя напоминавшая Себастьяну любимую матушкину пуховку.

Начальство молчало.

Себастьян держался одной рукой за простынь, другой — за ручку двери, потому как молчание это ему казалось крайне подозрительным.

— И чего же ты, свет мой, стесняешься? — гулким басом поинтересовался Аврелий Яковлевич, к двери приникая.