Хельмова дюжина красавиц

— Если не научишься. Что ж, сам подумай, на что способный человек бездушный, зато силой переполненный? Таким на Серых землях место, а не в Познаньске. Так что, Гавел, учись… всему учись.

Он и пытался.

И похоже, что получалось.

Во всяком случае, глядя на округлое загорелое лицо, Гавел испытывал весьма себе серьезное огорчение.

— Я просто… извиниться за прошлое… а Маришка…

— На дальнем лугу, коз чешет, к вечеру объявится. Передать чего? — мужик толкнул калитку, и та отворилась с протяжным скрипом. Он вздохнул, пожаловавшись: — Каждую неделю петли смазываю! А они все одно… скрипят и скрипят…

— Погодите, — Гавел присел у калитки, стянул зубами перчатку и провел пальцами по мягким, лоснящимся от масла петлям. — Завидуют вам… или ей… не важно, больше скрипеть не будет.

…еще не проклятье, не темная гниловатая плесень, но розоватый пушок. Впрочем, оставь этакий, глядишь и приживется, разрастется, обернувшись чередой мелких неприятностей.

— Вы это…

— Нет, я пойду, пожалуй…

Нечего ему делать в этом дворе.

В этой жизни.

И Гавел отступил было, но остановился, обернулся, чувствуя на себе внимательный взгляд:

— Вы ей кто?

— Муж, — спокойно ответили ему. — На той неделе… я вдовый, она вдовая… хорошая женщина…

Гавел кивнул: хорошая.

И наверное, в этом свой смысл имеется… его, небось, козы боялись бы. И молоко кисло… и вообще…

— Что ж, будьте счастливы, — он протянул сверток с шелковым расписным платком. — Передайте, пожалуйста…

И Янек Тарносов, будучи человеком глубоко порядочным, подарок передаст, и втайне порадуется, что сразу к понравившейся вдовице подошел… оно, конечно, ведьмаки — люди сурьезные, важные, да только порой от сурьезности их и политесов один вред выходит…

Эржбета с подозрением смотрела на толстого господина, который от этакого внимания смущался, краснел и хватался за галстук. Галстук был по последней моде, тонким и длинным, серо-розовым. Он напоминал Эржбете мышиный хвост.

— Значит… вы хотите… — осторожно повторила она вопрос. — Издать мою книгу?

Господин кивнул и вновь дернул несчастный галстук.

— Признаться, я не рассчитывала…

— Мы полагаем, что произведение будет иметь успех среди читательниц, — господин, наконец, оставив галстук в покое, извлек из солидной кожаной папки бумаги.

Эржбета выдохнула.

И вдохнула, заставив себя досчитать до десяти, но успокоиться ей это не помогло… с другой стороны, волнение в подобной ситуации вполне естественно. Эржбета, отправляя рукопись «Полуночных объятий» господину Копорыжскому, каковой в прошлом году издал девять книг в серии «Вечная любовь», не рассчитывала на то, что книгу издадут.

Ей лишь хотелось узнать мнение…

…и вот теперь…

— Понимаю, панночка Эржбета, что сие для вас несколько неожиданно, — господин, представившийся агентом того самого пана Копорыжского, продолжающего писать о вечной любви, тоже выдохнул и перестал втягивать живот, отчего этот живот выпятился мягким шаром. — И в вашем положении занятие литературой… не одобрят… оттого мы предлагаем взять псевдоним. Если, конечно, вы заинтересованы… конечно, поначалу много мы не заплатим, но ежели книги пойдут, то…

…заинтересована?

Эржбета закрыла глаза. И открыла, решительно подвинув к себе бумаги.

Заплатят?

Три тысячи злотней? Этого хватит, чтобы снять квартирку в Познаньске… или в Краковеле? Или в Гданьске, Гданьск ей очень понравился… главное, уехать от родителей, которые с трудом скрывают свое к ней отвращение… и вообще ото всех…

…и Габи говорит, что Эржбете пора самой научиться жить.

Габи на первых порах поможет…

— Вы только со второй рукописью не затягивайте, — попросил господин.

— Не стану, — Эржбета улыбнулась и решительно поставила подпись под контрактом. — Это будет удивительная история о любви девушки и демона…

…агент тяжело вздохнул. По долгу службы ему приходилось читать много удивительных историй.

В Гданьском парке было многолюдно.

Бархатный сезон.

Бархатная трава, которую по утрам поливают, бархатные поздние розы темно-красного колеру, бархатный воздух, напоенный многими ароматами и бархатный жакет, поелику по утрам уже прохладно: чувствуется близость осени. И Габрисия с тоской отметила, что еще немного и ее мутить начнет, не то от обилия бархата, не то от кавалеров. Очередной вышагивал рядом, неся кружевной зонт с видом таким, будто бы это не зонт, а знамя, и говорил, говорил… о любви своей и о себе тоже.

Иногда вспоминал о Габрисии.

И тогда начинал восхвалять удивительную ее красоту… и странно… ведь хотелось же, чтобы считали красивой, чтобы любили… и восхваляли… и получается, сбылась тайная ее, детская мечта…

— Ваши очи столь прекрасны, что сил нет в них глядеться, — сказал пан Вильгельминчик громко, должно быть, чтобы Габрисия точно расслышала.

А заодно уж две девицы, которые синхронно вздохнули. Видно, их очи никому настолько прекрасными не показались.

— Не глядитесь тогда, — Габрисия проявила великодушие, но его не оценили.

— Не могу не глядется!

— Почему?

— Сил нет!

— Экий вы… бессильный…

Пан Вильгельминчик сам по себе был хорош. Высок. Статен. И лицо мужественное, открытое, хоть портрет рисуй…