Хемлок, или яды

Как и все истязуемые, в паузах между криками он был многословен: преувеличивал, приукрашивал, нагромождал подробности, постоянно твердил о виновности Беатриче, Бернардо и Олимпио, царство ему небесное. Однако на очной ставке с младшим братом Джакомо сглупил, заупрямился. Неужели он все еще верил в силу штрафов и прочих соглашений?

—Я требую, чтобы мне зачитали мои показания. Я знаю об их правдивости и смогу на них опереться.

Во время этой читки у Бернардо сердце замирало в груди.

—Выслушав показания синьора Джакомо, я заявляю, что они лживы.

—Как они могут быть лживыми, если, возлагая вину на других, я взял не менее тяжкую на себя?

Бернардо по-прежнему отпирался, но вскоре дыба заставила его присоединиться к братниной версии.

—В остальном же я подписываюсь под словами своего брата, синьора Джакомо...

Дело в шляпе: он - сообщник. Очная ставка между Джакомо и Лукрецией проходила по той же схеме.

—Если братья с сестрой убили отца, зачем меня-то сюда приплетать?.. Ведь я уже сказала все, что знаю!

Прокурор дремал (все эти процессы были более или менее одинаковыми, их исход, как правило, предсказуемым), а его заместитель почувствовал первые симптомы надвигавшегося приступа малярии.

—Возможно, - сказал Улисс Москати, - но суд желает получить и другие признания, в дополнение к тем, что ему уже известны.

И суд хорошо понимал, как этого добиться. Несчастная Лукреция испытала на себе вес собственного тела, проклятие своей полноты, как, впрочем, и всякой плоти, пока секретарь педантично записывал ее божбу и мольбы.

—Утютю! - дергая за веревку, негромко зубоскалил палач, стараясь, чтобы не услышали судьи.

После того как ее отвязали, она рухнула безжизненной грудой на грязный пол: дряблая плоть обнажившегося бюста посреди хаоса черных юбок. Лукрецию затащили на стул, и она излила душу, мысленно вернувшись к тому дню, когда дон Франческо выпорол Беатриче хлыстом и сломал ей палец: «Синьор падре еще пожалеет о том, что меня избил...».

Допрошенная затем Беатриче продолжала упорно отпираться, тогда Москати пригрозил ей очной ставкой с Джакомо.

—Если ваша милость устроит мне очную ставку с синьором Джакомо, я отвечу на все вопросы. Но я надеюсь, что суд избавит меня от подобной встречи, которая мне кажется не вполне уместной.

—Напротив, она вполне уместна, - возразил Москати, уставившись на ее скрюченный средний палец.

В тот же день Беатриче свели с Джакомо в камере пыток. С первого же взгляда на брата, возможно, еще теплившаяся слабая надежда тотчас угасла. Дрогнула не только истерзанная плоть, но и сокровенная сущность - душа. Беатриче впервые увидела старшего брата бледным и сломленным, с такой же гаденькой искрой во взгляде, как у дона Франческо. Она вдруг открыла его для себя заново, и он тоже, казалось, посмотрел на нее другими глазами. Они стояли лицом к лицу, словно чужаки - грязные, вшивые, позеленевшие от смрадного тюремного воздуха. К тому же она впервые увидела его голый торс и смутилась.

Зачитали показания Джакомо Ченчи.

—Показания моего брата лживы: я никогда не посылала к нему Олимпио Кальветти и ничего не знаю об их встрече. Я также никогда не поручала Олимпио убить моего отца и полагаю, что мой брат попросту лишился рассудка.

—Пусть поднимут синьора Джакомо Ченчи на дыбу.

Это должно было произойти при ней, и он вперил свой взор, где на краткий миг застыла вечность, в темно-винные очи сестры. Она тоже посмотрела на него, прочитала в его глазах вызов, возможно, застарелую ненависть, и, видя всю бесполезность его обвинений, вспомнила детские жестокости, распятую на доске кошку - всю пролитую Ченчи кровь.

Когда его связали, он глухо простонал, а затем, уже поднятый на дыбу, закричал:

—Я сказал правду! Правду! И повторяю сейчас! Правду!..

Вновь допрошенная Беатриче упрямо отнекивалась, но голос ее дрогнул. Тогда Москати монотонно приказал увести Джакомо и поднять на tormentum cordeсаму Беатриче. Она подумала, что ослышалась, но, протянув к ней руки с бордовыми ободками на ногтях, лакеи уже обнажили белоснежную, как у Юдифи, плоть.

Она тоже призывала Мадонну и голосила. Веревки впивались в тело, перетягивали мышцы, суставы под ее собственным весом выворачивались. Из раздираемого криком рта обильно текла слюна. Налитые кровью глаза причиняли кошмарную боль, словно желая порвать собственные связки. Она слышала глухой треск мышц и сухой треск костей. Слышала в висках бешеный колокольный звон и несшихся вскачь быков.

—Отпустите меня!.. Отпустите!.. Я хочу сказать правду!..

Прокурор шепнул что-то на ухо заместителю, и тот протер лоб большим носовым платком из фиолетового шелка. Улисс Москати откинулся в кресле. Он победил.

***