Хемлок, или яды

Отец распорядился похоронить де Монтьеля на родовом кладбище д’Обре в Оффемоне. Покойника усадили в карету, привязали, чтобы не упал, ремнем и, так как он был дворянином, надели на голову старую порыжевшую фетровую шляпу с распрямившимися перьями. Тело сопровождали Мари-Мадлен и двое слуг. Карета поднимала густую пыль, в окна влетали обгонявшие лошадей мухи, которые с жужжанием садились на то, что осталось от господина де Монтьеля: оно шаталось и подскакивало на ухабах, падало на Мари-Мадлен, задевая волосами щеку, странно рыгая, непристойно урча, раскатисто или с присвистом выпуская газы, наполнявшие карету смрадом. Приоткрытые глаза поглядывали с извиняющимся видом, а шляпа при каждом толчке сползала на нос. Нюхая пропитанный росным ладаном носовой платок и стараясь смотреть на пыльную, почти красную дорогу между рядами вязов, Мари-Мадлен машинально поправляла его головной убор. Когда добрались до места, уже стемнело. Господина де Монтьеля торопливо похоронили при свете фонарей, стараясь успеть, пока не рассвело и не ударил зной. Наставник обучил Мари-Мадлен грамматике, истории, итальянскому и латыни, что, в сущности, не так уж и мало.

Сыновей д’Обре отправили в семью Туарсе доучиваться вместе с кузеном Гектором, у которого был хороший педагог. Когда Анриетте пошел девятый год, ее отдали на воспитание незамужней Родственнице - подруге мадам де Мирамьон, известной святоше, которую безуспешно пытался похитить Бюсси-Рабютен [95]. Мари-Мадлен вновь была предоставлена самой себе.

Полагая, что библиотека вовсе не должна быть темной и суровой, прадед д’Обре разместил ее не в одном из залов первого этажа, а в просторной, светлой и низкой комнате под самой крышей с выходившими в сад окнами с трех сторон и длинными стеллажами с решетчатыми дверцами. Противоположные углы библиотеки занимали два пюпитра, посредине высился широкий, инкрустированный перламутром и черным деревом амбуанский стол, а на столике поменьше стояли подсвечники и канделябры, лежали свечи и огнива. В другой угол вжималось чучело грифа с выпавшими стеклянными глазами, которое с пронзительным и болезненным беспокойством вглядывалось в пустоту двумя своими черными глазницами. Целую сотню лет каждое поколение д’Обре вносило в книгохранилище свою лепту, потому его состав был разнородным и лишенным того генерального направления, что раскрывало бы особенный ход мыслей. Там все смешалось в величайшем беспорядке. Господин де Монтьель начал было сортировать книги по категориям, но далеко не продвинулся, так что «Комедии» Плавта соседствовали с «Новым органоном» Фрэнсиса Бэкона [96], драмы и новеллы Чинцио Джиральди - с вечным календарем, «Мистерии и моралите» - с «Изречениями» Эразма, а «Трактат о любви Божией» (кстати, единственный душеспасительный труд во всей библиотеке) совершенно случайно и довольно кощунственно соприкасался угрюмой сафьяновой обложкой с попугаистым «Способом преуспеяния».

В этой читальне, где раньше давал уроки господин де Монтьель, Мари-Мадлен просиживала теперь целыми днями, и здесь же безмолвно присутствовала деревянная нога, которую забыли похоронить вместе с хозяином, так что теперь она пылилась подле грифа. Часы учебы - лучшее время дня. Мари-Мадлен училась и одновременно развлекалась, почитывая в зависимости от настроения (или случайно подвернувшейся книжной полки) чрезвычайно высоко ценимые Дрё «Опыты» Монтеня, «Астрею» д’Юрфе или «Трагедии» Гарнье [97]. Она знала наизусть стихи Катулла, которые своей язвительностью, непристойными поношениями и жгучей страстностью приводили ее в экстаз. Между строк она вычитывала любовь, всесокрушающее безумие, неотвратимую и загадочную горячку, сердечный жар, оставляющий после себя лишь горстку пепла.

Odi et ато. Quare idfaciamfortasse requiris.

Nescio, sed fieri sentio et excrucior...[98]

Она поднимала глаза к обрамлявшему пустое небо окну и задумывалась, возможно ли спастись от подобного недуга, после чего закрывала книгу в рыжеватом кожаном переплете.