Хенингский цикл (сборник)

– Я не умею!.. барабанить!.. Я на лютне…

– На барабане каждый умеет, – с уверенностью, рожденной опытом, подвел итог боровик. – А если музыкант, значит, громче всех. Чего там уметь: лупи палками… Ладно, идем в кабак к Псоглавцу. Развеселишь – накормим.

Слово свое грибы сдержали: накормили от пуза.

– …а на вид и не скажешь. Carajo! Вроде этого заморыша!..

Палец мушкетера-испанца без промаха нацелился в лоб Петеру Сьлядеку. Вот-вот пальнет. У испанца не только палец был похож на ствол: идальго и сам напоминал тяжелый мушкетон. Во всяком случае, стоять самостоятельно без подпорки он уже вряд ли мог.

– Это не я! – поспешил заверить бродяга, хотя начала разговора не слышал.

«Беки» заржали в голос, кондотьер ограничился кривой ухмылкой.

– Похож, chico. Тоже: по виду и не скажешь, соплей перешибить можно…

Солдаты оборачивались к рассказчику, требуя продолжения. Мельком косились на Петера.

– …Он Вальдеса булавой портил. Османской. Mierda! Вальдес и глазом моргнуть не успел… – Испанец горестно вздохнул. – Теперь горбатым ходит. Челюстью еле двигает, одну кашу ест. А говорит так, будто каша у него весь день во рту. Рука правая высохла, для виду болтается… Por la vida del demonio! Жалко человека. Мы с ним под Наваррой…

Мушкетер безнадежно икнул, припав к бутыли рейнского.

Слепец в углу затянул, а скорее завыл песню, где тоска стыла первым декабрьским ледком. Сьлядек машинально подыграл нищему. Колченогий, кривой поводырь-калека угрюмо молчал, глядя в пол оставшимся глазом. За все время пребывания в кабаке он не произнес ни слова. Немой? Вот ведь обломилось рабу Божьему… Когда слепец умолк, в воздухе жуками-бронзовками мелькнули три монетки. Звяк! Звяк! Звяк! Ни одна не пролетела мимо кружки, хотя бросавшие и находились в изрядном подпитии.

– Хозяин! Кувшин «Грознаты»! В долг…

Псоглавец хмуро покосился на любителя бальзама. Ставить выпивку кабатчик не спешил.

– Я за него ручаюсь, Ход, – бросил мушкетер.

Хозяин молча кивнул, наполняя пузатый кувшинчик.

– …Кшись Загреба в прошлом году нарвался. И вовсе Аника-воин на этого дохляка не похож, язви его! Кшись говорил: круглый, литой. Чугун, язви его. Как ядро: не ухватишь, не разрубишь…

– Брешешь! Аника-воин ростом с дерево…

– Ты это Загребе скажи, умник, язви тебя! Нутро ему Аника отбил. Теперь еле шкандыбает, кровью мочится. Ничего тяжелее кувшина поднять не может. А ночью под себя ходит, язви его…

– Virgen Santissima, спаси-сохрани!..

Тут уж загомонили все. Видать, изрядно навел шороху на здешнюю округу неведомый Аника-воин. Для большинства солдат смерть была куда привлекательней увечья. Каждый спешил рассказать историю, поделиться собственным, единственно правильным мнением по поводу или просто вставить свои пять грошей в общий гам. Не считая Петера, молчали трое: нищие – и капитан-брабансон из прославленного вербовщиками Брабанта, что во Фландрии. Вокруг капитана образовалось пустое место, бесшабашные французы и те отодвинулись в сторону; даже пикинеры жались к дальнему от командира краю стола. Он словно отталкивал людей от себя, как хорошо прожированный подкольчужник – воду. Ежик жестких волос блестел ранней сединой. Угрюмое лошадиное лицо наискось пересекал белесый шрам. Когда брабансон двигал челюстями, шрам оживал, становясь похожим на дождевого червя, перерубленного лопатой. Одет этот человек был лучше других, на левой руке носил браслет из серебра.

Именно такие неукротимые вояки, отказываясь привыкать к мирной жизни, еще четыре века тому назад принудили Фридриха Рыжую Бороду и Людовика Юного условиться «не терпеть в своих державах бесславных людей, брабансонами или которелями называемых…». Вассалы благоразумных государей запрещали наемникам селиться в ленных землях, работать и вступать в брак с местными девицами; епископы за милосердие к демобилизованным отлучали от церкви, а Латеранский собор грозил упрямцам карами земными и небесными. Что ж, в ответ наемники стали злее, сбиваясь в хищные стаи, – запреты породили волков, а государи будущего, благоразумные не менее своих предшественников, с удовольствием покупали острые клыки во множестве.

Капитан молча жевал, изредка прихлебывал из высокой оловянной кружки. Слушал внимательно.

– …лучше б убивал.

– Раны Христовы! До конца дней калекой гнить…

– …раньше здесь раздолье было…

– …тряхнешь гусака на дороге, а потом на костылях: хрюк-хряк…

– Трусы!

Тишина. Мертвая, гробовая. Лишь слышно чье-то тяжелое дыхание да потрескивают фитили свечей на тележных колесах. Троица пикинеров вжалась в стену, прикинувшись бревнами. «Мы не с ним!.. мы не за него!.. он сам!» – кричали их глаза.

Капитан неторопливо поднялся из-за стола.

– Трусы. Сморкачи. Боитесь? Тогда бегите! Вон отсюда, крысы! Smaedelyke?! – нет, вы не задиры, вы слюнтяи. Таким не место на войне. Драпайте в монастырь, к плешивым святошам. Был у меня приятель, Альберт Скулле, он так и сделал. Не из-за Аники-воина, ясное дело, – только он вам всем дорожку в монахи протоптал. А я этого ублюдка из-под земли достану. И под землю упрячу. Нет! Изувечу, чтоб запомнил. Слышите, vuilen hond?! Паршивые псы!