Херувим. Том 1

– Стало быть, вы не знаете, где может находиться Станислав Владимирович? – Он поднял на генерала блестящие карие глаза. Тот молча помотал головой. – Плохо, – вздохнул следователь, выпрямляясь, – очень плохо, товарищ генерал. Время уходит, информации пока никакой. – Он надел свою дешевую потертую кожанку и протянул руку: – Всего доброго, товарищ генерал. Рад был познакомиться. Обстоятельства, конечно, не самые приятные, но ничего. Будем работать, искать.

Генерал вяло ответил на рукопожатие, заметив про себя с завистливым раздражением, какая у этого весельчака сухая теплая ладонь, сколько в нем здоровья и равнодушия, какой он румяный, ладный, жизнерадостный. Слишком жизнерадостный для следователя ФСБ.

Дверь хлопнула. Владимир Марленович заглянул в спальню. Наташа спала, открыв рот и глухо, по-стариковски похрапывая. Он закрылся в своем кабинете и принялся задумчиво листать записную книжку, выбирая, к кому из знакомых обратиться за помощью. Были генералы, ровесники или лет на десять моложе. Но он знал, что они всего лишь отдадут распоряжение подчиненным, а потом придется постоянно звонить, напоминать, чтобы контролировали расследование. Были и полковники, оперативники, но один работал в зарубежном отделе, другой занимался наркотиками, третий курировал таможню, к четвертому не хотелось обращаться потому, что подлец и карьерист, пятый...

Перед глазами вспыхнула и замерцала яркая пульсирующая пелена. Имена, звания, цифры телефонных номеров стали расплываться. Затошнило и закружилась голова. Он вдруг вспомнил, совсем некстати, как в детстве лазал с мальчишками за кладбищенской земляникой. На погосте ягод росло много, крупных, сладких, невозможно было остановиться, и потом красно-зеленая рябь долго застилала глаза, сгущаясь к вечеру, перед сном. Куда ни посмотришь, везде мерещилась эта земляника. Бабушка говорила, ничего нельзя рвать и есть, что растет на кладбищенской земле, потому что это тревожит покойников, они сердятся и могут строго наказать. Володя был пионер и материалист, бабкиным глупым сказкам не верил. Однако зачем именно сейчас он вспомнил эту ерунду? Какая, к черту, земляника?

Опять на несколько минут он выпал из реальности и барахтался непонятно где. Эти стремительные путешествия вспять сквозь время пугали его все больше. Он не мог просто отмахнуться от странных провалов сознания. Они мешали сосредоточиться и омерзительно воняли старческим маразмом.

– Володенька! – голос жены звучал слабо, далеко, как будто с другой планеты. Он сильно вздрогнул. Красно-зеленая земляничная рябь неохотно растаяла. Он отправился в спальню. Наташа лежала, глядя в потолок широко открытыми воспаленными глазами. – Скажи, почему он ночевал в Конькове?

– Там живет Галина, – пожал плечами генерал, – помнишь ее? Маленькая, пухленькая, беленькая, внучка покойной Марии Петровны.

– Я знаю Галину. Почему он у нее ночевал? Она ведь давно замужем, муж армянин, ребенок в школу ходит.

Генерал заметил, что вертит в руках свою серебряную зажигалку «Зиппо», машинально открывает и закрывает крышку, крутит колесико. Не было ни пламени, ни искры. Кремень стерся, бензин кончился. Серебряный корпус стал тусклым и черным. Он очень редко брал в руки эту вещь, но серебро все равно окислилось.

– Володя, ты меня слышишь? – слабым жалобным голосом поинтересовалась жена. – Почему ты не отвечаешь мне?

– Прости. Я думаю, к кому из наших можно обратиться.

– Да, мне тоже не понравился этот следователь Чижов. Ты звонил Мише?

– Какому Мише?

– Ну, Мише Райскому. Он, кажется, уже давно полковник?

«Вот, оказывается, как все просто, – удивился Владимир Марленович, – почему мне сразу не пришло это в голову? Полковник Райский. Он занимается терроризмом. Взрывное устройство – это террор. Райский очень жесткий и хитрый человек, но мне многим обязан. Семь лет работал под моим руководством».

Глава пятая

Шура Тихорецкая сидела за туалетным столиком, сжав ладонями щеки и подтянув кончиками пальцев к вискам уголки глаз. Губы ее беззвучно шевелились. Она напевала последний шлягер новомодной эстрадной звезды. На столике лежал телефон, и Шура смотрела на него не отрываясь, словно можно было усилием воли заставить его звонить.

От звонка зависела вся ее жизнь. Время замерло. Шура перестала петь, осторожно взяла в руки аппарат, проверила, работает ли. Работал. Но молчал. Шура взяла серый карандаш для глаз, нарисовала «стрелки» по ресничному краю, сначала по верхнему, потом по нижнему. Получилось вульгарно, но классно. Она отбросила карандаш, схватила губную помаду, нарисовала себе потрясающе сексуальные губы, приоткрыла рот, опустила веки, взглянула в зеркало исподлобья, долгим коровьим взглядом, произнесла тягучим низким, совершенно чужим голосом:

– А, это ты? Ну, привет, – и провела по губам кончиком языка. У помады был гадкий, сально-приторный вкус. Шура сморщилась. В зеркале отразилась такая потешная рожа, что она рассмеялась, сначала просто так, потом красиво закинув голову и оскалив зубы, как в рекламе зубной пасты.