Хиллсайдский душитель. История Кеннета Бьянки

Многие свидетели, привлеченные к следствию, называли мать Кена помешанной. Очень просто было представить ее злобной ведьмой, а сына — сотворенным ее руками монстром. На самом деле все обстояло куда сложнее. Келли Бойд и одна из ее подруг как-то нашли стопку порнографических кассет, которые Кен годами тщательно прятал дома после разговора с матерью в Рочестере. Кроме того, Келли обнаружила старую кроличью шкурку, которая некогда служила декоративной салфеткой: Бьянки использовал ее для мастурбации. Шкурка тоже была припрятана, что свидетельствовало о непрекращающейся тайной сексуальной жизни Кена, которую он хотел скрыть от окружающих. Эти открытия впоследствии заставили Кена сомневаться в представлениях о собственном детстве.

В беседе с Маркменом Бьянки упомянул и о наркотиках. Он иногда покуривал марихуану, но глубоко в наркотическую культуру никогда не погружался. Его эксперименты с наркотиками, по-видимому, не выходили за привычные рамки и не оказали существенного воздействия на его личность.

Наконец разговор подошел к вопросу о родителях Кена. Доктор Маркмен хотел выяснить, что происходило в раннем детстве и как пациент запомнил эти события. Психиатр ознакомился с обследованием, проведенным доктором Уоткинсом, и надеялся глубже понять, как Бьянки относится к своему детству.

— Я всегда считал свою мать чуткой, любящей и заботливой, — заявил Кен. — Она неизменно защищала меня — и очень настойчиво, понимаете, с позиций истины в последней инстанции. Правда, недавно я изменил мнение о матери.

Бьянки пояснил, что после ознакомления с заключением клиники Де Поля, полученным Дином Бреттом, его представления несколько изменились.

— Я все еще люблю ее, но она допустила множество ошибок. Она могла очень жестоко наказать; я, очевидно, постарался забыть об этом, но недавно воспоминания о наказаниях, которые она применяла, опять всплыли в моей памяти. Помню, как она подносила мою руку к огню на плите. Очень часто я действительно нуждался в большей свободе, чем мне давали. А между тем некоторые вещи даже не обсуждались; мне просто говорили, что так поступать нельзя, и отправляли в мою комнату, откуда мне не разрешалось выходить, — так меня обычно наказывали. Теперь я вижу, что мама во многом была не права. Очень во многом. Я даже не осознавал, насколько она ограничивает мое общение с друзьями: мне разрешалось приглашать в гости не больше одного друга зараз. Поначалу я ничего не понимал. А теперь вижу ее в ином свете. Я люблю ее. Пусть по-другому, но все еще люблю. Знаете, она должна была обратиться за помощью, и если у меня действительно такие проблемы с психикой, надо было решать их в самом раннем детстве, а я только сейчас впервые это понял.

— Есть выражение «душить в объятьях», — заметил Маркмен.

— Душить, — откликнулся Бьянки, — вот именно.

— То есть мать вас подавляла?

— Да, подавляла. Абсолютно подавляла. Знаете, она… Одно дело — ограждать ребенка от беды, и совсем другое — ограждать от всего света, понимаете? Никакого взаимодействия, никакого познания мира. По-моему, мне ни разу не дали возможность попробовать то, благодаря чему я стал бы другим человеком. Она в каком-то смысле обладала мною и лепила мою личность согласно своим представлениям, вместо того чтобы позволить мне самому создавать себя при небольшом участии матери. Вместо этого всё решили за меня.

— Вы помните случаи из детства, когда мама казалась вам несправедливой или слишком жестокой, когда вы ее ненавидели, желали ей смерти или… Вы помните какие-то плохие чувства по отношению к ней?

— Думаю, да. Я не вполне уверен. По-моему, в детстве была пара случаев, когда мне действительно показалось, что она управляет моей жизнью. И я ее ненавидел в те моменты. Ненавидел. Конечно, не по-настоящему, но я точно заявил маме, что ненавижу ее, и в результате меня отшлепали…

Бьянки начал рассказывать об отце. Он вспомнил, как впервые попробовал курить:

— Добыв сигару, я лежал в кровати, попыхивая ею. Окно было открыто. Тут я услышал, что родители приближаются к двери. Я выбросил сигару из окна и попытался проветрить комнату. Мама попросила папу зайти посмотреть, как у меня дела, и пожелать мне спокойной ночи. Он вошел и сразу догадался. Велел мне дыхнуть, я задержал дыхание, и он все понял. И говорит: знаю я, чем ты тут занимался. Мол, чтобы больше такого не было, не то будешь иметь дело со мной. Тогда он один-единственный раз был со мной по-настоящему строг. Потом он вышел и ни слова не сказал маме. Мне тогда чертовски повезло. — Кен рассмеялся и продолжал: — Меня просто убивало, что мама вечно орет на него. Она в семье была главной. Помню, пару раз папе приходилось спать в машине. Однажды даже зимой. Только из-за того, что ему нравились скачки и он всегда ставил на лошадей, когда в Штатах проводили бега. У него был свой букмекер. Тогда папа, видимо, поставил с зарплаты слишком много, и это ее разозлило. Помню, они разругались, и отец отправился спать в машину.

— Она ведь была выше его, верно?

— Нет, они примерно одинакового роста.