Химера

На глаза мне при этом двойном воспоминании навернулись слезы; Каликса на свой особый лад обвилась вокруг меня, пока соль моих слез не наполнила ей посолонь пупок. Вслед за рукоприложеством я выхватил из сундука, продолжал я, единственную свою подборку писем, переписку с Андромедой, любовные письма, написанные мною во время юношеского путешествия в Лариссу, и отправил их по тому же адресу, что и другие, прямиком в Арголийский залив. Тогда уже Андромеда, выплеснув на меня бурю оскорблений, целиком отправила к рыбам все содержимое сундука - лишила меня моего доблестного прошлого, как холостящий гуртовщик лишает быка мудей.

- Всю ночь напролет могу слушать, как ты все это рассказываешь, - сказала Каликса.

- Мы были столь заняты, понося друг друга, - продолжал я, - а команда и галерные рабы столь захвачены нашей царской распрей, что никто не приметил бури природной, пока она не обрушилась с кормы, как кулак кого-то из богов, будто батюшка Зевс отвесил ответную оплеуху, дабы образумить Андромеду. Все раздоры смыло с палубы вместе с рулем и ветрилом, в один миг нас разнесло в щепы, мы погрузились и пошли ко дну - все, кроме нас с женой,, коих, все еще бившихся над моим вновь захлопнувшимся разворошенным сундуком, смыло вместе с ним вслед за всем его содержимым. Пустым он плыл; наша схватка перешла в хватку; буря миновала, акулы оказались терпеливы; два дня течение относило нас на восток, как на твоей картине, цепляющихся и цепляющих друг друга посреди Критского моря; на третий, словно захваченных повторяющимся сном, нас выловил своей сетью славный юный рыбак, вылитая - по крайней мере в большей степени, чем мои собственные сыновья, - моя копия в пору золотой юности. Он поздравил нас со спасением, сделал комплимент присоленной прелести Андромеды, представился как сын Диктиса, Данай, и вместе с прочим уловом доставил на свой родной Сериф.

Каликса стиснула меня:

- Когда по наброскам твоей сестры я делала для скульптора рисунок этой панели, я боялась, что на своем сундуке ты тискался с Андромедой.

Стесняясь, она призналась под нажимом, с которым я в изумлении ее допрашивал, что все росписи были перенесены на стены храма с ее рисунков, каковые она исполняла, следуя доскональным инструкциям, время от времени доставляемым ей на протяжении лет нарочным от Афины. Так, значит, она была не просто прислужницей, послушницей и полюбовницей своих божеств, их храмов и святош, но и искусным хроникером их карьер! Я воздержался от вопроса, оснащены ли Сабазий и Аммон подобными святилищами, но зато превознес до небес ее художественное дарование.

- Никакой я не художник, - отнекивалась она. - Во всяком случае, себе я неинтересна.

Но я не собирался отпускать ее просто так; с искренней признательностью я исцеловал ее от макушки до подметок, чем она, вся изгибаясь, немало наслаждалась, побуждая ее рассказать, как далеко заходят стенные панно, ибо, хоть я сам и мог, как мне казалось, предсказать парочку следующих панелей, воспоминания о посетившей меня перед самой кончиной какой-то странной темной страсти оставались для меня все еще смутными, как и сам способ, которым я умер.

Она покачала головой:

- Завтра или, может быть, следующей ночью я расскажу тебе, если ты не догадался. - Ее тон становился все серьезней. - Как ты думаешь, что будет на следующей панели?

Я предполагал, что там будет воспроизведен знаменитый "музей скульптур" на Серифе, ныне - главная на острове приманка для туристов, который мы вчетвером - Андромеда, Данай, Диктис и я - вскоре посетили, - в том, что стало зациклившимся продолжением грезы. И возраст, и здоровье царя Диктиса клонились к закату, но он был вне себя от радости вновь увидеть источник и причину своей власти. Андромеда, непросолившаяся и посвежевшая, сбросила, казалось, в море пять лет и килограммов; она так и млела от любезностей своего все равно куда более молодого спасителя. Знаменитые статуи, конечно же, были отнюдь не скульптурными подобиями, а окаменевшими оригиналами Полидекта и его двора, навсегда обездвиженными прямо среди оскорблений и злословия, которые я парировал головой Горгоны. В центре восседал сам вероломный царь, все еще злорадно осклабившийся от своего заявления, что все мое утомительное приключение было с его стороны простой уловкой, чтобы от меня отделаться; что он никогда и не помышлял разделить ложе с кем-либо кроме моей златопрепоясанной матушки, каковую в настоящий момент он измором выкуривал из убежища, обретенного ею с Диктисом в храме Афины. Таковы были его последние слова; в восхищении я показал моим спутникам, что его язык по-прежнему прижат к зубам, извлекая тэту из N 'A, до эты которого он так и не добрался.

- Замечательно, - согласился юный Данай и добавил, в насмешку прижимая к зубам свой собственный язык: - Если дяде П. было сорок, когда ты его заморозил, и он шепелявит все ту же тэту двадцать лет кряду, вы с ним должны быть нынче примерно одного возраста.