Химера: Проза. Лирика. Песни (Авторский сборник)

Когда мы были молодыми,

все было ясно и прекрасно,

и шли вперед на зов вождей.

И зла не видели мы в дыме

труб заводских,

                  вдыхая страстно,

и в лоб не шло

о радиоактивности дождей.

Когда мы были молодыми,

не знали мы, что жизнь

                             несчастна

не только там, где правит

империалистический злодей.

Но и в отеческом Надыме

любить, смеяться, плакать, жить

              ОПАСНО.

Амбрэ

Цветок осыпался последний,

последний лист кружась упал,

кабан под дубом все вскопал, —

и день склонился на колени.

Ночь непроглядна и длинна,

и через кислые дороги

прохожий еле тащит ноги —

устал от грязи и вина.

Его влечет дым над трубой,

а там не лучше: грязь да пьянка,

да бесшабашная тальянка,

да глупый русский мордобой.

Уныла осень в октябре —

все врут поэты про красоты.

А что и ждать от них, босоты?

Им и в блевотине амбрэ.

И городская жизнь — тоска.

И здесь все та же грязь да пьянка,

да коммуналок перебранка,

да прядь седая у виска.

Скорей бы матушка зима

прикрыла наше неприглядство.

На фоне снега даже пьянство

неплохо выглядит весьма.

Арбат

Удивленными глазами

на меня Арбат глядит.

«Я Арбат, а кто вы сами?» —

тихо будто говорит.

«Я влюблен, поэт немного, —

отвечаю, поклонясь, —

привела к вам путь-дорога,

дорогой Арбат, мой князь.

Я влюблен в твою неброскость,

в седину твоих домов,

в выпуклость углов и плоскость

пятачков глухих дворов.

Эти две твои церковки

я не зря боготворю:

луковки их, как головки

детские, глядят в зарю.

Лишь сейчас, к сорокалетью,

мне времен понятна связь:

мы все — выросшие дети.

Даже ты, Арбат мой, князь».

Бахрома

Солнце ласковое, как в Крыму,

март непогодой не матерится,

сладко зевает, как после сна.

Что опускаешь ресниц бахрому?

милая, хватит сердиться —

в сердце стучится весна.

Блесна

Чирикают птицы, встречая весну,

И щука с улыбкой глядит на блесну,

И вождь наш с ухмылкой глядит на людей,

И всем всё понятно: он вор и злодей.

А мне не понятно: как вор и злодей

Вождём стал для нас, для российских людей?

Ведь головы наши с мозгами, не репы,

И на хуй нужны нам какие-то скрепы,

Которые крепче железных оков,

Сулят на Руси миллионы голгоф.

Чирикают птицы, встречая весну,

Не щука, а мы заглотили блесну.

Бля

Зима была и не зима, а смех или усмешка.

Вот и сейчас я вижу за окном: в широкой луже

купается рой звезд и месяц-рогоносец.

Гляжу в бинокль: а где ж лежит его одежка?

Стянул бы не крестясь, моей навряд ли хуже,

бля буду, не себе — отцу, протер костюм

                                                       орденоносец.

Но нет, был месяц тот хитер, или научен.

В век воровской разденут и святого,

и с неба стянут звезды, что бывало

не раз, не два. Кто этому обучен,

тяп — и на грудь. И пять не много,

да две на маршальских плечах,

да под кадык одну, чтоб не икала.

Ох, несть на небе звезд, да люди ненасытны:

и беспредельному подставят ножку,

и божий клад растащут по пригоршне.

На что я прост, а наблюдаю скрытно,

где месяц заховал свою одежку.

Да попусту, раздели, видно, на таможне.

Буратино

Как люблю красивых я —

женщин, реку, лес.

Ах, я бес!

Страшные, родимые,

от вас я, поэтесс,

в петлю лез.

Томные, строптивые,

из кривых зеркал.

Я не вам кивал.

Страшные — счастливые,

и наоборот.

А я урод?

Красивая, игривая

судьба, да не моя.

Вообще ничья.

Судьба моя бескрылая —

черепашка, брось, не мучь.

Отдай ключ!

Очаг и суп холстинные

проткну я носом сквозь.

Дверь там небось.

Валет

Кто-то пьет, а кто-то нет,

кто-то даже курит.

Чей-то маленький валет

чью-то даму дурит.

Где-то ты в своей глуши

пишешь левой ножкой

о нетленности души,

сидя за окрошкой.

Где-то я совсем пропал,

и не понарошку, —

головой седой припал

к чьей-то левой ножке.

Весть

Глухая ночь, и Рождество

вот-вот мы встретим, люди.

Родится наше божество,

и мы чуть лучше будем.

Хотя б на час, хотя б на миг

Христа представим ясный лик.

А это значит: в сердце есть

от Бога благостная весть.

Восток

Какая сушь, какая глушь,

какая россыпь дынь и груш,

какая армия ослов,

не говорящих глупых слов.

Какая жертвенность очей

жен и наложниц басмачей.

Какие звезды, бей их в прах,

и в небесах, и на коврах,

и на макушках синагог,

где иудейский правит Бог.

Восток! Его нам не понять,

не покорить и не унять.

Он как бы из других миров,

вневременных сухих костров,

других одежд, других надежд,

других мыслителей, невежд,

других чертогов в небесах,

других тиранов при усах.

Других понятий о добре

и слов, рожденных на заре,

и слов, прощальных с этим днем,

и слов, которыми клянем

несправедливость бытия,

и слов о пользе бития.

Время

Поэт исписался, и лето ушло,

и осень прошла по аллее,

и солнце холодное робко взошло,

природу немного жалея.

Красивы осины в багряном огне,

и клены красивы в багрянце,

и свет абажура алеет в окне, —

но зори уж не возгорятся.

И не пробежать босиком по росе

к речушке в молочном тумане,

где так хорошо на песчаной косе,

где сам себе чуточку странен.

И луг не найти в сумасшедших цветах,

как будто и не был он вовсе;

найдешь по весне или в сказочных снах,

где в небе нас ветрами носит.

Поэт исписался, и лето ушло,

согнувшись, как будто болея,

зачем-то вздыхая, как я, тяжело,

что жизнь коротка, как аллея.

Всё не так

Мы жили, мы страдали,

Глушили самогон,

Смялись и плясали,

Глядели из икон.

С врагами насмерть бились,

Питались кое-как,

С вождями распростились,

Всё делали не так.