Химеры

Ньет заинтересовался и начал потихоньку подниматься вверх, туда, где рябили бесконечные мелкие волны. Знакомый запах беспокоил его, притягивал.

Он подплыл вплотную к каменной стене набережной, туда, где к реке вели пологие ступени.

Кто-то беспечно болтал в воде босыми ногами, и он очень хорошо знал, кто.

Фолари усмехнулся, приблизился, отерся о маленькую ступню плечом.

Ножки дернулись, но убираться не спешили.

Ему вдруг стало весело и хорошо. Захотелось выпрыгнуть из воды и перекувыркнуться в воздухе, устроить плеск, такой, чтобы брызги во все стороны.

Ньет развернулся, сделал стремительный круг, намереваясь свалить человечку в воду, но тут с поверхности просунулась рука и крепко ухватила его за волосы.

Он взвыл и был вытащен на божий свет, в яркое плещущее сияние полдня.

— А ну вылазь, — сказала Десире.

— Э! Больно!

— Хватит мокнуть, макрель несчастная, пошли гулять. Фу, ты так в одежде и плавал!

— Я вообще-то водяная тварь, ты не знала? Сплю в тине, среди ракушек!

Фолари уцепился за каменную ступень, подтянулся и ткнулся головой девушке в коленки. С волос потекло, легкая юбка облепила бедра.

— Прекрати сейчас же! — Десире попыталась его отпихнуть, но было уже поздно. — Вот дурак!

Ньет молча жмурился, чувствуя плечами и затылком жаркие солнечные лучи и щекой — нежное тепло кожи.

Пестрый его народ залюбопытствовал, начал сползаться поближе, по гранитным ступеням сбежала здоровенная, черная как смоль псина с чешуей на боках, села рядом, постучала хвостом, вывалив длинный драконий язык.

Десире и глазом не моргнула.

Ньет пересилил желание залечь мордой в девичьи коленки навечно, выпрыгнул из воды и уселся рядом.

— Ну, подмочил ты мне репутацию, — Десире тщетно пыталась выжать юбку. — Лучше бы и впрямь в речку столкнул.

— А ты не водись с речным народом.

— Да вот вожусь уже. Пошли сушиться. На, сумку мою неси.

Они миновали набережную, нырнули под каменную арку моста, которая пересекала дорогу, забрались наверх по крутой лесенке.

Наверху жарило солнце, Ньет бросил объемистую сумку с вещами, улегся на гранитный парапет и закинул руки за голову. Десире устроилась чуть поодаль. Высоко над ними гнулись металлические фермы, прокаленные летним зноем.

Снизу от речной ряби из-под горбатого моста выносило чаек, поймавших восходящие потоки воздуха. По левую руку шумели машины.

Ньет лениво глянул на спутницу сквозь полуприкрытые веки и увидел, как она жадно смотрит на стремительных легких птиц.

— Ну что уставился, — тоскливо спросила она. — Ты хочешь жить с людьми, а я хочу летать. Что в этом плохого?

— Ничего, кроме того, что ни первое, ни второе невозможно.

Десире сунула ладошки в снятые белые туфельки и задумчиво переступала ими по Ньетовым ребрам. На босой ступне белел пластырь — натерла ногу на репетиции.

Он осторожно накрыл ее руки своими и замер.

— Тощая макрелина. Плохо тебя хозяин кормит, гоняет, наверное, и в хвост и в гриву. Или что там у тебя… В хвост и в плавники.

— На себя посмотри.

Белые, как одуванчиковый пух, прядки падали ему на лицо и щекотали нос. Ньет подумал и чихнул. Светлые луны радужек плыли совсем близко, только руку протяни.

— Того нельзя, этого неможно, — капризно сказала девушка. — Не должно быть препятствий! Нет их, люди просто выдумывают, а потом всю жизнь бьются в четырех стенах.

— Разве вам плохо живется? В четырех стенах.

— А разве хорошо? Мать вон жрица искусства, известный режиссер, фу ты ну ты, а когда господин Илен изволили дать ей понять, что бракосочетаться не желают, и бежали в белый свет, она к альханской гадалке таскалась, чтобы та его обратно приворожила. Кольцо бабкино отнесла, и еще бусы.

— Господина Илена, мне кажется, надо бульдозером привораживать, — честно сказал Ньет, — и то, скорее всего, не получится. Он только свои картинки любит.

— Ага, а мать по ночам в подушку плачет. Ты видел когда-нибудь, чтобы фоларицы ваши плакали?

Ньет вспомнил фоларийских дев — злых, зубастых и с такими страшными шипами вместо спинных плавников, что приблизиться к ним должным образом можно было, только отрастив изрядную броню на груди и животе.

— В воде сложно плакать, — дипломатично заметил он. — Плохо заметно слезы.

— Не хочу, не хочу жить, как люди — это как колесо крутится, поколение за поколением, одно и то же, бесконечно одно и то же…

— Могло бы быть хуже. Сейчас ты можешь сравнивать. А представь себе мир, в котором нет ни альфаров, ни фолари, ни полуночных. Только вы, люди — и ничего волшебного.

Десире помолчала.

— Да ну, ты какой-то бред несешь, — сказала она уверенно. — Так не бывает. Так и жить-то нельзя.

— Может, и можно; чего не бывает.

— Лучше сразу умереть.

— Успеешь еще. Вы, люди, никогда по-настоящему не станете свободны, у вас мозги не так устроены. Это альфары вас научили давным-давно, что разум надо ограждать стеной, иначе потеряешь его.

— А вы?