Химеры Хемингуэя

— Спросил, согласна ли я. — Она перекладывала ложки и вилки в ящике для приборов, словно это могло что-то изменить. — Тогда у меня не было ответа.

— Тогда?

— Может, пару часов назад.

— А сейчас есть.

— Я еще не знаю точно, чему верить.

— Может, я могу что-то объяснить? — Покончив с пивом, я выбросил бутылку в…

— В корзину для перерабатываемых отходов,пожалуйста.

— Ну да. — Я переложил пустую бутылку в мусорную корзину, специально окрашенную в голубой — напоминание о ясных днях впереди, заслуженных простейшей домашней рутиной. — Мне кажется, ты хочешь что-то сказать.

— Куда ты дел ложечку для дыни?

— Что?

— Ты один раз ею пользовался, пару лет назад. С тех пор я ее не видела.

— Возможно, она у меня дома.

— Я хочу, чтобы ты ее вернул.

— Она стоит семьдесят девять центов, вряд ли больше. — Я запустил руку в карман брюк.

— Мне не нужны твои деньги.

— Может, скажешь мне, в чем дело?

Она захлопнула ящик для приборов.

— Я слишком устала. Пожалуйста, выключи свет, когда соберешься спать.

— Сейчас всего… — Я взглянул на кварцевые часы у нее над головой. — Восемь тридцать.

— Вот и радуйся. Больше времени на книгу, да?

— Ты сама хотела, чтобы я вернулся к романам.

— Не сомневаюсь, у тебя выйдет бестселлер, дорогой.

— Почему ты так говоришь?

— Раз ты внимателен к Анастасии, я уверена, она поделится с тобой всем, чего достигла.

Она поцеловала меня в щеку и не сказала больше ни слова.

Затем почистила зубы и легла спать. Я начал разбирать учиненный бедлам. У стремянки я обнаружил свои рукописные заметки, так и лежавшие в обычной папке для рецептов, одной из трех (с пометкой Д.О.С.Л.), что я заметил у ее ног, — неизвестно, успела она их проверить или нет. Но и это ничего не объясняло: она могла иметь в виду что угодно, ее слова полнились загадочным смыслом — который вкладывала она сама или на пустом месте выдумывал я. Она рассердилась. Хотя бы в этом можно не сомневаться. Но если после разговора с Саймоном ее подозрений хватило, чтобы привести квартиру в такое плачевное состояние, возможно, одно это и объясняло ее ярость. Однако если она нашла мои записи, она узнала кое-что еще: в зависимости от того, что Саймон рассказал ей о новом романе жены, Мишель могла сообразить, что Анастасия и я, по сути дела, пишем одну и ту же книгу. Мишель сомневалась, есть ли в Стэси нечто особенное. Правда, история, которую я успел записать, рассказывала о Стэси до кражи «лирической легкости юности» Хемингуэя (каковая явилась, как Хемингуэй и предупреждал, «такой же непрочной и обманчивой, как сама юность»). Однако достигают ли тайные любовники такой близости, чтобы искусство их исказилось до нечаянной неотличимости? Я мог бы размышлять о своем интеллектуальном родстве со Стэси бесконечно, не приди мне в голову другая, несколько менее философская мысль: а что, если Мишель обнаружила ту уцелевшую страницу оригинала хемингуэевского романа, вверенную мне Анастасией? Я вложил страницу в книгу на полке Мишель: поскольку она никогда не читала того, что в своей нечувствительности ко времени нуждалось в переплете, я решил, что надежным местом будет «Исчерпывающий указатель библейских слов и выражений» Стронга, унаследованный ею от бабки вместе с собраниями сочинений Августина, Ансельма, Шекспира, Скотта и Киплинга, а также разрозненными ранними изданиями Оскара Уайльда и ему подобных; все они хранились в массивном дубовом книжном шкафу, где она рассчитывала однажды выставить наши семейные фотографии. Как и Стэси, я попытался действовать по науке, вложив последнюю страницу рукописи в конкорданс под заглавием «Падший», где, естественно, была ссылка на строку из 2 Книги Царств, 1:27 — «Как пали сильные, погибло оружие бранное!»— откуда Хемингуэй стибрил название своего первого потерянного романа.

Но, как ни справедливо было предполагать, что вряд ли Мишель — по крайней мере, в этой жизни — захочет узнать, где именно в Библии короля Якова [56]упоминается падшая девственница, традиция, лик, ковчег и Вавилон, я не предполагал обнаружить сам шкаф падшим на пол. Киплинг, укомплектованный в восемнадцать единообразных томов, валялся унылой грудой рядом с перевернутым ящиком стола, а «Исповедь» Августина была грубо расплющена тяжестью шкафа. « Пусть же обратятся, пусть ищут Тебя; если они оставили Создателя своего, то Ты не оставил создание Свое». [57]Закрепив полки, я поставил книгу на место. Возвращая комнате обычный порядок, я обнаружил другие работы Августина, собрание стихов Лонгфелло и Лоуэлла. Я разбирал все, расставлял по местам мебель, раскладывал подушки по диванам, ставил искусственные ирисы в пластиковые вазы, имитирующие металл. Указатель исчез.

Я проверил спальню. Куда бы она его ни дела, ей все равно как следует не спрятать вещь такого размера и веса. Я подошел к ней. Опустился на колени, чтобы заглянуть под кровать.

— Иди спать, Джонатон, — сказала Мишель. — Который час?

— Около полуночи.