Химеры Хемингуэя

— Что ты делаешь? — Она подперла рукой подбородок. — Что ты шаришь под матрасом? Я здесь,сверху. — Она протянула ко мне другую руку, погладила меня по носу пальцами, что пахли мылом и кремом. — Извини, я была не в себе.

— Я не хотел тебя будить.

— Я знаю, это не твоя вина.

— Что?

— Она не так невинна, какой кажется.

— Кто?

— Есть пределы тому, что ты можешь делать для Стэси.

— Почему?

— Я знаю, я сама тебя в это втянула. Я знаю, ты пытаешься помочь. Ты не знаешь мир так хорошо, как я, милый. Вот почему ты писатель, а я журналист. Я должна тебя защищать, потому что люблю тебя. По-моему, тебе нужно перестать торчать у Стэси. Мне приходится полностью доверять тебе, но не уверена, что смогу так же доверять ей.

— Со мной она всегда честна.

— Верь во что угодно, милый. Но, пожалуйста, ложись спать. Дай мне обнять тебя. — Она притянула меня к себе. — Потому что я собираюсь защитить тебя, хочешь ты этого или нет.

— Чем заканчивается эта история? — спросил я Анастасию назавтра. — В романе что-то должно произойти.

— Зачем?

— Должно быть заключение. Точка.

— Меня поймают?

— И что тогда?

— Не знаю. Это еще не произошло.

— Постарайся представить.

— Но, Джонатон, я не могу представить, как хоть в чем-то, что я когда-либо делала, может быть точка. Я не знаю, что случилось бы, если б меня поймали. Если б я нашла конец для своей истории, он бы не был вымышленным.

— Но ты же понимаешь, необходимо…

— Ты ждешь озарения?

— Согласен на завершение.

— По-моему, какой-то президент или генерал, или кто там еще, говорил, что история — всего лишь одно чертово событие за другим.

— Верно — для президента или генерала. Жизнь в настоящем и естьпросто одно чертово событие за другим. Но повествование бывает только после свершившегося, когда моральный вес поведения можно сопоставить с моральным весом намерений.

— Джонатон, дорогой, мы — не после свершившегося.

— Но мы ничего не достигнем, если так и застрянем в настоящем. Ты можешь бросить Саймона. Мы можем начать сначала.

Она грустно улыбнулась:

— Знаешь, что Гертруда Стайн сказала Хемингуэю, когда он прочитал ей отрывок из «Как пали сильные»?

— Я думал, никто не видел оригинала рукописи, кроме тебя, меня и…

— Он тогда очень уважал ее мнение. Наверное, пришел к ней в салон и читал ей наедине. Позже она цитировала другим только свой ответ.

— Ей понравилось, но она уже не знала почему?

— «Начни заново, — сказала она ему, — и сосредоточься».

— Он так и сделал.

— Ему пришлось. А я не могу.

— И что?

— Посмотрим.

— Ты знаешь.

— Еще нет.

— Галатея, — сказал я.

Она сжала мою руку:

— Пигмалион.

x

Судя по счетам, ты ходила в супермаркет. Вспомни, ты не выходила из квартиры, с тех пор как вернулась из клиники; почти ничего не ела и не спала по ночам, бесчинствовала каждый день и, должно быть, выглядела дай боже, мало напоминала человека, не говоря о восхитительном молодом авторе самого знаменитого романа современной Америки. Я тебя знаю, Стэси: не обладая ни координацией, ни предусмотрительностью, необходимыми, чтобы незаметно маневрировать с тележкой среди толп народу в проходах, ты взяла корзину. И в любом случае ты не собиралась принимать так много, столько лишь, чтобы мы не ошиблись, чтобы твое пробуждение не утратило драматизма, даже если бы мы вели себя так, словно это был несчастный случай.

xi

— Спишь?

— Да. — В одежде забравшись в постель к Стэси, я погладил ее волосы. Сквозь почти полуденный свет она сощурилась на меня и отвернулась к стенке. Моя рука спустилась по ее спине.

— Прекрати.

— Я не видел тебя два дня.

— В этом я виновата?

— Мишель меня отправила. Я же говорю: она сказала, это проверка, люблю я ее или нет.

— И как, любишь? — Анастасия перевернулась и уставилась на меня. Я вытер ее слипшиеся карие глаза. — Ты обгорел, — сказала она.

— На пляже. Так и бывает, когда мы ездим к океану.

— Ты по правде ее любишь.

— Океан — первое место, куда мы отправились вместе; ну, как пара. Вот и все.

— Значит, с вами все ясно. Видимо, так мне проще.

— О чем ты?

— Пожалуйста, просто женись на ней, Джонатон. Живите долго и счастливо. Это тыможешь стать Американской Мечтой. Ты это заслужил, ты сам понимаешь. А теперь уходи, оставь меня. — Завернувшись в простыню, она метнулась в ванную и принялась всухую давиться над унитазом.

Мне показалось, я слышу плач. Я вошел — ее тело скрутилось на полу, голова на унитазе. Она вытянула руку — удержать меня хотя бы на расстоянии руки. Я сжал ее ладошку, слабую, как всплеск воды. Она покачнулась. Голова легла на мои колени.

— Утренняя тошнота, — сказала она. — Наверное, женщинам, которые едят, приходится намного хуже.

Я отпустил ее руку:

— Твой муж сделал тебе ребенка?

— Саймон не смог бы при всем желании.

— У тебя его ребенок, потому что ты хочешь…

— Никакого его ребенка.

— Значит, ты собираешься…

— Тебе не кажется, что это лучше всего, при таких обстоятельствах?

— Без сомнения.

— Спасибо, что ты так уверен.

— А Саймон согласен?

— С какой стати мне говорить ему?

— Это его вина, что…