Химеры Хемингуэя

Прости меня, ибо я не писатель. Я сама никогда этого не хотела. Саймон хотел. Он мой муж. Впрочем, он им еще не был — ни когда я украла, ни когда мошенничала и лгала. Я украла рукопись из библиотеки, неопубликованную рукопись первого романа Эрнеста Хемингуэя. Они не знали, что она у них была. Саймон им ее пожертвовал. Он тоже не знал, чем располагал. Ноя узнала. Я поняла, потому что хотела стать ученым. Я не ученый. Я жена. Еще я знаменитый писатель. Меня все знают. На улицах все хотят меня сфотографировать, получить автограф, если повезет. Но я не писатель. В этом вся беда. Я украла рукопись и выдала за свою, чтобы стать женщиной, которую представлял себе Саймон, женщиной его мечты. Я люблю его, я признаю это. А он, похоже, любит ту, кем я для него стала — с этими голубыми глазами, шелковыми платьями и всеобщим обожанием. Я не знаю. Я знаю его не лучше, чем он меня. Странно. Все знают меня, и никто меня не знает. Это моя вина, я понимаю. Но я не могу сказать Саймону. Тогда у меня ничего не будет. Я бросила учебу ради него. Я вообще уже, наверное, не католичка. Я перешла в другую веру. Я стала еврейкой, чтобы быть ближе к моему еврейскому мужу. Он ненавидит евреев. Саймон не знает, что я еврейка, это я тоже сделала ради него, и эту тайну тоже не могу раскрыть. У евреев нет исповеди, кроме всеобщего ежегодного ритуала, как будто мы все грешили одинаково и для всех одна формула прощения. Саймон меня ни за что не простит. Он хочет, чтобы его обманули. Мне приходится давать ему то, что он хочет. Он мой муж. Я не могу и это потерять. И вот она я, новый Хемингуэй. Вот то достоинство, что он во мне видит, вот какую цену он назначил за наш брак. И ведь хороший брак, за исключением этого и прочего. У нас никогда не будет детей. Он не может. Мое потомство — этот роман, да и тот незаконнорожденный. Я могла стать хорошим ученым, писать честные книги. Я могла посвятить свою карьеру этой рукописи Хемингуэя. Вместо этого я сожгла оригинал, и теперь, чтобы написать о ней, мне придется писать о себе. Я не могу писать о себе. Поэтому я и не пишу беллетристики. Я ее печатаю. Я хорошая машинистка — и больше никто. Но есть машинистки и получше. Моя подруга Мишель печатает 120 слов в минуту. Она могла бы стать знаменитой писательницей в два раза быстрее меня. Она этого хочет, хочет той славы, которую сама дарит другим в своих воскресных статьях. Она ничего не понимает. Вот ее бой-френд Джонатон — он бы меня понял. По-моему, уже должен был. По-моему, он понял, что я фальшивка. Он слишком внимателен ко мне, слишком внимателен, чтобы принять меня за ту, кем мне положено быть, по мнению Саймона. Он друг Саймона. Может, и Саймон знает? Может, Саймон знает больше, чем говорит. Теперь он меня получил. Может делать что хочет. Он хочет этого. Этого и денег. Миллион долларов за две книги, за два года. Можно посчитать, сколько я стою для Саймона. Я получаю его за пятьсот тысяч в год. Плюс прибыль. Он получает прибыль от того престижа, что я ему приношу, понимаешь?Моя жена, писатель , говорит он людям, будто мое писательство объясняет, зачем он вообще взял меня в жены. Лучше объяснения я не вижу. Он целует меня, как младшую сестренку, пока я не выпрашиваю больше. Для него секс — обязанность, хотя, если ему от секса ни радости, ни детей, я не понимаю зачем. Наверное, я ему отвратительна. Я сама себе отвратительна. Я лишила мертвеца наследства, а всех живых ученых — возможности понять его, уже ушедшего в могилу. Я виновна. И признаю, что все, в чем я признаюсь в этих стенах, Отче, никогда не выйдет за их пределы. Я уже согрешила так, что теперь обязана грешить. Может, это моя кара? Делай со мной, что захочешь. Я не знаю, что мне с собой делать.