Химеры Хемингуэя

— Явно недостаточно. Иначе, вместо того чтобы числиться писателем, я бы, может, до сих пор взаправду писал.

— Значит, ты не думаешь о других женщинах?

— Если бы я думал о ком-нибудь, кроме себя, Мишель, я уверен, что думал бы о тебе. Не сомневайся.

— Но я же люблю тебя, даже если раньше и были другие женщины. Ты здесь в безопасности, милый, что бы ни случилось. — Она подошла ко мне. Поцеловала в лоб, взяла с моих коленей тарелку, еще обремененную рулетом. — Тебе нужно больше есть, — сказала она, уходя в кухню мыть посуду. — Я действительно тебе нужна, сам знаешь.

Наутро я отправился к Анастасии. По поручению моей подруги. По просьбе ее мужа. Дверь в подъезд была открыта, как и в прошлый раз, а вот дверь в квартиру — закрыта. Я позвонил.

— Снова ты, — прошептала она, только что из постели, свободная фланель с Саймонова плеча, карие глаза, рассеянные без очков. Волосы смущали ее лицо, припухшее там, где ночью касалось подушек. Что еще? Все размыто. Все размыто, кроме того, что я позвонил и она впустила меня, и это всегда будет происходить так, словно так всегда и было.

— Приготовишь мне чаю, пока я умоюсь?

Я сам нашел кухню. Диета Анастасии была абсолютно очевидна, детская техниколорная мечта о сладких хлопьях и консервированных спагетти; если Саймон когда-нибудь ел дома, он явно не доверял ей планировать их совместный рацион. Я нашел у плиты листовой чай в жестянке без надписей, обнаружил тайник Анастасии по разлитому следу, четко выделявшемуся на мраморной столешнице и на плиточном полу. По расположению листьев я вычислил местонахождение чашек и маленького фарфорового чайника. Я поставил воду кипятиться в начищенной стальной кастрюле и начал осматривать кладовую в поисках чего-нибудь перекусить. Но среди всего варенья, приготовленного французскими горничными на деревенских кухнях, и всего конфитюра, одобренного Ее Величеством Королевой, не нашлось и корочки хлеба. Что ж, тогда хлопья. Я пошел к ней спросить какие.

Анастасия лежала на кровати, совершенно обессиленная, как я понял, попытками завернуться в одеяло. Лицо мокрое. Глаза закрыты. Волосы беспорядочно разметались по белоснежному белью. Она лежала тихо, неподвижно — шевелились только губы. Что двигало ими, что за слова, я не мог разобрать, но в них была явная сдержанность молитвы. Я вышел, чтобы принести ей чай. Вложил чашку в ее ладошки. Она улыбнулась, не открывая глаз.

— А свою ты принес? — спросила она.

— Да.

— Хорошо.

Я сел на пол у нее в ногах. Через некоторое время она голой коленкой подтолкнула меня в плечо.

— Мишель знает, где ты? — спросила она.

— Да.

— Хорошо. — Она снова толкнула меня коленкой. — А она знает зачем?

— Нет.

— Хорошо. — Она обмякла. — Ты принес шнурок для «кошачьей колыбели»?

— Он у меня с собой. Ты голодная?

— Это ты голодный.

— Нет.

— И я нет.

— У тебя столько хлопьев.

— Саймон их мне покупает. Без толку.

— Не любишь их?

— Люблю. Но не хочу.

— Понимаю.

— Неужели?

— Я почти ничего не ем больше. Столько же, сколько пишу. Только если Мишель заставляет.

— Она-то наверняка ест. Ей понравился мясной рулет?

— И брюссельская капуста, не будем забывать. Я тоже немножко съел.

— Какая гадость.

— Не любишь ее?

— Она отвратительна.

— Знаю.

— Тогда зачем ты ее ел?

— Я думал, тебе она нравится. То есть… я думал…

— Понимаю.

— О.

— Сыграй со мной в «колыбель для кошки». Я хочу, чтобы ты научился, тогда будет весело. Ты же это сделаешь, да? Мы нужны друг другу. Тебе ведь никуда не надо сейчас, как всем остальным?

— Я счастлив здесь.

— Хорошо. Я тоже.

Я повернулся к ней. Она открыла глаза.

— А тебе разве не нужно писать? — спросил я.

— Ты мое вдохновение, Джонатон. Они же не могут заставить меня писать, так?

— Тебе придется вернуть аванс.

— У меня нет денег. Они у Саймона. Он все вложил в галерею, чтобы расширить ее и сделать самой большой.

— Наверное, ты сможешь вернуть авторскими отчислениями.

— Он уже взял под них кредит.

— Ты можешь продать свою биографию. Она у тебя точно стоящая.

— Да, этого у меня не отнять. Об этом я рассказать могу.

— Почему бы и нет?

— Сыграй со мной в «колыбель для кошки».

xiii

Я неплохо устроился. Следующие две недели мы каждый день играли до темноты и разговаривали, зачастую на такие сложные и обширные темы, что, казалось мне тогда, объяснялись они лишь неизменной нашей близостью. Еще мы одновременно читали — часами, оба на диване или один из нас на полу. Я уже долго не читал ничего, кроме «Как пали сильные», и собственный аппетит к литературе поначалу ошеломил меня, но он не шел ни в какое сравнение с прожорливостью, с которой Анастасия глотала всевозможные тома, по мере чтения кратко систематизируя их содержание повсюду на полях. Мы никогда не ели вместе. Будучи восприимчив к метафорам, я объяснял этим ее литературный голод. И предполагал, что она готовится писать новый роман, тот, который мы не обсуждали, — единственная тема, которой мы не касались. Но я думал об этом, когда не думал о ней самой, пытался разглядеть в выбранных ею книгах объединявшую их историю.