Химеры Хемингуэя

Странно, что ты никогда не менялась, Анастасия, никогда до конца не ребенок, никогда по-настоящему не взрослая. Я хотел прожить твою жизнь в твоих рассказах, но в них не было видимого порядка, они не предполагали хронологии. Время от времени по какой-нибудь внешней детали я мог догадаться о возрасте: так по прическе или мебели вычисляешь, когда написана картина. Но и это ничего не объясняло: до того как Саймон тебя нашел, ты словно существовала без причины и следствия; что бы ни происходило с тобой сейчас, не влияло на то, как ты вела себя потом. Если ты была таким хорошим читателем, как же ты жила, не сознавая подтекста собственной драмы? Может, это и означает отсутствие амбиций? Возможно, это свойственно человеку?

Каждый твой день был моим, Анастасия. Странно, что ты всегда отвечала, никогда не спрашивала. Ты не отвлекала нас характеристиками или мотивами, своими или моими, не говоря о возможном вмешательстве других. Мы установили распорядок, дабы ограничить наш роман, словно эти восемь из каждых двадцати четырех часов могли обнимать друг друга вне всего пространственно-временного континуума. Но Стэси, моя Стэси, неужели ты и вправду любила меня по часам? Неужели желала меня, лишь пока я был рядом? Ты разгуливала без белья. Ты была очаровательна. Ты трахалась со мной на любой поверхности, способной выдержать твой тающий вес. Ты кормила меня тем, что Саймон оставлял специально для тебя, никогда не ела сама. А в назначенный час мы брали пилюли, прописанные тебе психиатром, — ты жаловалась Саймону, что от них умирает все ниже талии, — и смывали их в канализацию. Ты была умна. Изображала ненормальную. Убедила мужа не сбивать ритм твоей работы. Планируя вернуться домой до вечера, он должен был позвонить и спросить разрешения. А ты задавала ему сугубо личные вопросы: ответы нужны были мне для восполнения пробелов в его жизни. Ты выудила из него всю историю его семьи ради своего нового романа, моей следующей книги. Ты сделала ее нашей.

Он следил за твоими достижениями. Страницы, которые я писал по ночам, отправив спать Мишель, — уверенную, что, вдохновленный твоим возвращением, я наконец-то принялся за новую книгу, достойную премий, — ты печатала под мою диктовку на следующий день. Ты расшифровывала мои слова, не слыша историй, отказывалась даже вычитывать текст, что накапливался на твоем столе: уже расставшись со своим будущим, ты стремилась удержать хотя бы прошлое. Ты боялась, что на бумаге оно лишится реальности. Может, ты была права. Я писал от третьего лица во избежание любых подозрений относительно тебя или, по крайней мере, относительно того, что преступление, в котором героиня признавалась, на самом деле принадлежало тебе, словно вину можно подавить грамматикой.

Ты говорила мне, что хочешь сохранить свои воспоминания в первом лице единственного числа. Но Стэси, моя Стэси, если ты предпочитала не считать себя кем-то другим, разве не стала бы ты ученым? Что ты обменяла на Саймона? Странно, что ты никогда не менялась, даже прикинувшись другим человеком.

Слишком многие ее истории были с изъяном — это заметно, только если записать на бумаге; их стоило если не выкинуть сразу, то хотя бы искусно подрезать. Многих я уже коснулся; ее рассказы об учете спортивных товаров в дядином магазине повторять, конечно, не стоит, и я, пожалуй, слишком задержался на ее влечении к Саймону. Подавляющую часть любой жизни можно вычеркнуть без особых потерь — во всяком случае, для тех, кто ею не живет.

Но каждому автору, несомненно, важны разные подробности. Если Сибил была относительно неизменна как плод моей фантазии, у прошлого Анастасии не было таких ограничений. Уже начав писать, я сознавал, что другой на моем месте, возможно, создал бы повествование, ничем не напоминающее мой рассказ. Думаю, я пытался овладеть Стэси. Мне казалось, я ее получил. Но потом она шокировала меня тем, о чем я и не подозревал. Останавливала меня, когда я освобождал ее от одежды. Рассказывала невероятное. Или высказывала мнение — казалось, непростительное.

— Саймон невиннее любого из нас, — сказала она мне однажды утром. — Ты его называешь Пигмалионом. Это несправедливо. Он не делал из меня ту, кем я стала.

— Ты правда в это веришь, Галатея?

— Ты думаешь, все так же просто, как в старом мифе. Ты об этом пытаешься написать? Не выйдет. Твои герои не оттуда.

— Но это действительно Овидий, Анастасия. Женоненавистник Пигмалион ваяет из слоновой кости идеальную женщину Влюбляется в свое творение, называет ее Галатеей. Вечно романтичная Венера ее оживляет. Они женятся. Разумеется, на этом все заканчивается. Овидий оставляет воображению читателя…

— Я не из слоновой кости, Джонатон.

— Саймон сделал тебя писателем. Мир сделал это реальностью. Ты замужем. У меня есть идея, как это должно закончиться.

— Твой замысел талантлив…

— Я знаю.

— Но ты ошибаешься.

— Это почему?

— В одном важном моменте: я сама была собственным скульптором.

— Саймон стал называть тебя писателем, когда ты еще не показала ему ни слова.

— Но я создала книгу.

— По его идее.