Химмельстранд

За несколько секунд человек из Ларами исчез. Вместо него она смотрела на снежно-белое, чем-то отдаленно напоминающее человека создание, а оно смотрело на нее. Странно — на нем осталась ковбойская шляпа. Значит, шляпа каким-то образом оказалась настоящей, как и «Смит и Вессон-357 Магнум» в ее руках.

Пока Майвор с трудом поднялась на ноги и пошла к этому существу, не опуская оружия, исчезли последние напоминающие Джеймса Стюарта краски и черты.

— Шляпу, — сказала Майвор и прицелилась фантому в голову. — Будь любезен, шляпу.

У нее не было сомнений — пуля попала Джеймсу Стюарту в сердце. Но никаких следов не видно. Гладкая, идеально белая кожа покрывает все тело. Неизвестно, можно ли убить это существо, но боль оно, скорее всего, чувствует — шляпа полетела в траву к ногам Майвор.

Они посмотрели друг другу в глаза, после чего фантом повернулся и пошел прочь по своей вечной тропе.

Что ты хочешь, Майвор?

И то, о чем она смутно догадывалась, стало очевидным, когда она примерила «стетсон» и он оказался ей как раз впору. Пожалела только, что пояс с кобурой исчез вместе с Джеймсом Стюартом — как ловко сидел бы он у нее на бедрах!

Господи, что за глупость. Как можно было так ошибаться!

Больше половины жизни она вздыхала по Джеймсу Стюарту, представляла, как было бы замечательно хоть разик оказаться в его объятиях.

Какие дуры мы, женщины, подумала Майвор.

Оказывается, она мечтала совсем о другом. Она мечтала не быть с Джеймсом Стюартом, а стать Джеймсом Стюартом.

И теперь она завоевала это право честно, в бескомпромиссной борьбе. Она надвинула все еще кисло пахнущую пороховым дымом шляпу и двинулась в путь.

***

Эмиль не знал, сколько прошло времени. Тьма постепенно сгустилась, она обрела плотность и вес. Стало гораздо труднее дышать, а когда он пытался двигать руками, тьма ощущалась как паутина или застывающий сахарный сироп. Он хватал воздух ртом, как будто только что вынырнул из воды. Ощущение такое, что мрак сжимается, точно как в «Звездных войнах», когда они оказываются в прессе для мусора и на них надвигаются стены.

Тьма обнимала его все крепче, и вдруг ему представилось, что это не просто так. Что его выдавливают. Что есть и другой Эмиль, а в одной оболочке места для двоих нет. Один должен быть выдавлен.

Он не хочет, чтобы его выдавливали, это больно, почти так же больно, как когда его переехал прицеп. Только сейчас он вспомнил: Молли, защемленная рубашка, медленно перекатывающееся через грудь колесо.

Мрак давит со всех сторон, и он даже не может набрать достаточно воздуха, чтобы закричать. Падает на землю, обхватывает плечи руками, а тиски все сжимаются и сжимаются. Уши заложило, он начал раскачиваться из стороны в сторону все сильнее и сильнее, пока не открыл глаза и не увидел, что обнимает не себя, а своих плюшевых приятелей. И качается он не сам, а его раскачивают. Даже не его, а диванную подушку, на которой он лежит.

— Мама? Папа?

Наконец-то они с ним в этой темноте. Они гладят его, ласкают, целуют. Он их не видит, но слышит их голоса, чувствует их запах.

Скоро стемнеет.

Эмиль поднялся с подушки.

— Надо уйти... до темноты.

Руки, ласкавшие лицо, трогают его руки, грудь...

— Родной мой... ты цел?! — в голосе отца слезы.

— Ты был сильно ранен. Ты... был очень сильно ранен, — мама тоже зарыдала.

— Это не я. Это другой.

Эмиль прекрасно понимает, что он имеет в виду, но объяснить это невозможно. К тому же на объяснения нет времени.

— Кончайте плакать, — сказал он и сунул зверушек под рубашку. — Мы должны найти дверь.

Если бы он знал, где ее найти. Здесь, в этом мраке, нет никаких направлений. Но они идут. Он идет в середине, с одной стороны его держит за руку папа, с другой — мама. И это замечательно. Темнота ужасная, они заблудились, насколько только можно заблудиться, но когда папа и мама рядом, даже в темноте лучше, чем на свету, но одному. Он рассказал про кемпинг, про «жука» и «яйцо», про то, как еле заметно светится дверь в темноте. И ему кажется странным и удивительным, что мама и папа верят каждому его слову.

Они идут и идут, а вокруг все так же темно. Папа и мама рядом, но у Эмиля в горле растет ком. Он не знает, сколько времени они уже идут, но ему кажется, что слишком долго. Как сказал этот дядька? «Надо паковаться». Что это значит, Эмиль не знает. Но наверняка ничего хорошего. От этого еще страшнее.

— Погодите-ка, — сказал папа. — Что это там?

И, наверное, показал рукой, — как будто в такой тьме можно увидеть, куда он показывает. Папа положил руку на его голову и мягко повернул налево. Эмиль прищурился. В самом деле — еле заметное красноватое свечение, как предсмертный жар в догоревшем костре. Он крепко сжал руки родителей и потянул их туда. По мере того как они приближались, свет принял форму прямоугольника, слегка мерцающего по контурам. С каждой минутой мерцание становилось все слабее и вот-вот могло исчезнуть совсем.

Эмиль вырвал руки, и побежал к двери, и начал шарить руками. Нащупал ручку, нажал, и дверь медленно открылась...