Хинельские походы

Фисюн неделю назад зарезал последнюю корову, и все продовольственные запасы на этом кончились.

Я предложил Иванову поговорить об этом в главном штабе, но Иванов медлил. Кое-кто из партизан перешел «на подножный корм», и эсманцы приобрели дурную славу среди населения.

Утром, когда наш штаб сидел за завтраком, — мы ели мясной суп с картошкой, — к нам подошла старушка. Она поздоровалась и спросила, в чей именно отряд привели ее старые ноги.

— В Червонный, бабуся, — ответил Иванов.

— Вот хорошо! — сказала бабка, — А то мне говорили, что тут стоят какие-то иманцы, дуже пакостные…

Инчин рассмеялся.

— Да чем же они, бабуся, пакостные, эти самые иманцы?

— Мою коровушку увели! Прямо к вам! Последнюю в нашем курене взяли!

У меня кусок в горле застрял.

Иванов вспыхнул, как пион. Он уже догадался, в чем дело, но, пытаясь спасти честь отряда, нарочито грозно возразил:

— Ты, бабка, не ври! Мы краденое не принимаем!

— Да как же, родимый, я по следочку до вашего табора дошла… Копытца буренушки дуже добре отпечатались на тропинке, — проговорила старушка.

— По-твоему, только твоя корова в лесу и ходит? Куда ни глянь — всюду следы копыт!

— Так ведь шкура вон висит с моей буренушки… Еще тепленькая…

Старушка указала на свежевывернутую коровью кожу, которая висела меж двух берез и, действительно, была бурой масти.

— Черт знает, что такое! Да эта корова с весны в нашем таборе содержалась! Ты что, бабуся? Опомнись, милая! — пытался разубедить ее Иванов.

— Ой, родимые, стара брехать я! Кушайте на здоровье! Все равно ей не уцелеть. Зима на носу, а корму нет никакого, и хлева нет… Может, и мои где-то воюют. И тоже холодны и голодны… — прослезилась бабушка.

— Да я тебе, мать, говорю: не твоя это корова была, хоть и вправду похожая! Ну чего понапрасну плакать? — убеждал Иванов, но старушка стояла на своем.

— Как же не моя! От обиды плачу! Попросили бы, сама отдала бы. Нешто не понимаю, — воевать хлопцам надо. А то вот, — она показала на конец короткой веревки, — глядите: этим концом привязывала я буренушку к своей ноге, когда спала в курене. Утром гляжу — веревка отрезана, и след моей буренушки простыл. А теперь, сами посмотрите, на другом конце веревки кожу развесили…

Улики бабуси были убийственно изобличительны. Мы встали из-за стола. Мне показалось, что я съел нечто такое, от чего вот-вот будет дурно.

— Вот подлецы, вот сукины дети! — ругался Иванов. — Я мародеров найду!

— Отвезите бабке в курень и тушу, и шкуру, — сказал я ездовому хозчасти. — Отвезите сейчас же!

Старушка удалилась восвояси, увозя на подводе половину туши своей буренки. Она настояла, чтобы другая половина мяса осталась «на пропитание хлопцам».

Я спросил Иванова, кто мог сделать такую подлость.

— Пряжкин, есть тут такой, — буркнул Иванов и, все еще багровый, отошел в сторону.

— Расстрелять подлеца мало! — возмущался Фисюн.

— А с чего это он у вас в обозе околачивается? И заготовка продуктов ему доверена, — упрекнул я Фисюна.

Тот кивнул на Иванова:

— Так, поди ж ты, пристегнулся до него и второй раз пакостит… Из новичков он.

Я арестовал Пряжкина, посадил его в шалаше хозяйственной части, выставил часового.

Надо было хлопотать о продовольствии, решать, что делать с Пряжкиным. Иванов снова медлил.

— Слушай, Иванов! Я с тобой в рейд не пойду! — не выдержав, сказал я.

— Это почему?

— Да потому, что терпеть не могу, когда командир вместо точных и определенных указаний, всячески отмахивается от своего начштаба.

— А мне безразлично, терпишь ты или нет!

— Тебе безразлично наверное и то, уважают ли тебя остальные командиры и бойцы!

— Я заставлю уважать меня! А нет, так заявлю в главштаб, что подрываешь мне здесь дисциплину!

— Слушай, Иванов! Давай поговорим по-деловому, — спокойно сказал я, зная, что Иванов в горячке способен наговорить что угодно. Мы прошли в шалаш.

— Ты местный, Иванов, и оставайся командовать местным отрядом, а я пойду в рейд, — начал я. — Ты знаешь сам отношение ребят ко мне, и я люблю их. Давай разойдемся по-хорошему, как боевые товарищи.

Иванов задумался. Чувствовалось, что он колебался. Ему, конечно, не хотелось расставаться со многими близкими товарищами, которые оставались на Сумщине, как местные…

— Согласен, — сказал наконец он после долгого раздумья. — Пишем акт! Ты принимаешь командование над рейдовым отрядом, а я сдаю его и остаюсь с местным.

Мы написали акт, скрепили его своими подписями.

— Людей и оружие поделим завтра, — сказал Иванов.

Мы разошлись, пожелав друг другу доброй ночи.

— Ну, — сказал, выслушав меня, Инчин, — теперь задаст фашистам хинельская гвардия! Согласен управлять штабом, — добавил он, хотя предложения об этом еще не было.

— Утро умнее, лейтенант, — проговорил я и направился в шалаш к Фомичу.

— Здравствуйте, Порфирий Фомич, и — прощайте! — сказал я, усаживаясь на березовом чурбане.

— Как? Вы уходите с Сабуровым? — удивился Фомич. — Ведь только вчера вы говорили, что не удовлетворены назначением!

— Удовлетворен! Завтра я принимаю рейдовый отряд. Мне не хочется расставаться с друзьями. Поход обещает быть интересным и почетным… Вот акт о приеме.